Дмитрий Воденников
Не помню где, не помню у кого, не помню, кто автор – но прочёл, и осталось только облако смысла, тень бабочки, слепок собственного пересказа.
Как одна женщина, мать, по национальности – еврейка, рассказывала. Тогда на границе
между Россией и Польшей был крошечный городок, но никто точно не знал, какой стране он сейчас принадлежит. Но когда-то любое незнание кончается: был подписан официальный договор и в город однажды приехали топографы, чтобы провести границу. Пока они там суетились со своими приборами, устанавливали их, а для этого соседний холм – лучшая точка, к ним подошли некоторые из местных.
– Так мы живем где? А? В Польше или в России?
– По нашим расчетам, ваше селение находится на территории Польши, столько-то метров от границы.
Местные жители очень обрадовались.
Топографы удивились. «Вам-то какая разница?»
– Неужели вы не понимаете, что это значит? Это значит, что нам теперь не придётся терпеть эти ужасные русские зимы!
Всё дело в оптике. Мы родные, мы родственники, но всегда готовы отречься друг от друга. Хотя спим, как бабочки, в одинаковых коконах, и неизвестно, из кого вылупится хлопок пыли, а из кого – прекрасная бабочка.
Кстати, два дня назад моё утро сделало стихотворение Giulia Rusconi в переводе Максима Амелина. Вот оно.
***
Когда родственники рассаживаются ужинать
вкруг стола, беспорядочность их – та малость,
что умиляет. Кто-то проливает вино
на чистейшую скатерть, кто-то
курит между пастой и индюшатиной.
Мой дом густонаселён:
есть руки, за всё хватающиеся, и рты,
говорливые и несдержанно хохочущие,
есть, что выпить, есть жизнь, чтоб о ней поболтать,
и огонь, чтобы его теплить.
Я же, если сажусь, сижу на краю
стула, самого неудобного,
держу свой бокал двумя пальцами,
курю, словно в горле заслонка.
Я гляжу на них, моих подопечных,
у себя на кухне, силясь их всех представить
семьёй, а не сборищем кривых и дебелых.
Я чужая, мне не хочется есть и пить,
сирота, лишённая всех их вожделений.
А затем – лишь слова благодарности:
«Всё было так замечательно» и
«Спокойной ночи» – и это конец.
(Джулия Рускони)
Как же было хорошо, если бы в середине текста появилось не то, что было написано, а вот это, моё:
«Я гляжу на них, моих подопечных,
у себя на кухне, силясь их всех представить
семьёй, а не сборищем кривых лебедей».
Мы спим в квартире – все эти лебеди: матушка, бабушка, папа, сестра, брат. Нет, нам кажется, что мы невиданной красоты бабочки, а они – только куколки. Недопроявленные, невылупившиеся. Но это неправда. Когда-то папа мне сказал, когда я любил в детстве пластинку «Бременские музыканты»: «Не бывает у глупых королей дочерей прекрасных принцесс. Если он был глупый, то и она дура. Если она была прекрасной, то и он прекрасный».
Я не понял тогда ничего. А сейчас – понимаю. Не бывает кривых лебедей, не бывает плохих куколок.
О, теперь нам не придется терпеть эти ужасные русские зимы!
***
– ну хорошо, давай всё сначала.
выбирай.
– да пусть всё будет так, как есть.
только можно я буду петь.
как Мерлин или Марлен.
нет, нет, не так –
хочу душу Монро,
а голос Дитрих.
– ну они же обе плохо кончили:
одна умерла несчастным одиноким ребенком,
другая – несчастной одинокой старухой.
– ну и пусть.
там, у казармы, в свете фонаря,
точно стояла Монро,
а теперь буду я:
каждое утро этой вечной войны
я стою у казармы,
а каждую ночь я пою в кабаке.
на мне дурацкое платье в блестках,
левая бретелька
все время спадает и спадает.
я пою для тебя,
мой мальчик,
мой солдат,
мой старик.
даже если тебя уже нет.
даже если тебя ещё нет.
даже если тебя забыли в грязи.
или закопали в грязь.
я буду стоять на своих
покосившихся каблуках
и петь там, где нет фонарей,
тем, кто до смерти устал,
кто уже опоздал.
– всё это пафос и гордыня,
по-моему.
но дело твое.
договорились.
считается, что скорость звука
меньше скорости света.
но ведь утро наступает
не со светом,
а со звуком лома, лопаты,
метлы по асфальту,
грохота облезлой
самодельной тележки.
8.30 утра. 22 ноября.
– Доброе утро, Ибрагим.
– Доброе утро, Мерлин.
(Юлия Закаблуковская)
И вот Мерлин выходит. Она идёт и видит, как из детского сада папа ведёт ребенка. Это мой папа, это он меня ведёт.
Помню, когда я был нервным дитём и папа влёк меня из детсада домой по Короленко, я смотрел на впереди идущего дядьку, у которого в авоське (вы даже, что это такое, не знаете, вы – дети полиэтиленовых пакетов) качались четвертушка черного и банка кильки в томате, притягиваемые к земле.
И я тогда думал: вот же загадочная жизнь!
(«Иди-иди, тупое существо», – думал, наверное, папа, дёрнув меня за руку).
Вот же загадочная жизнь взрослых! Сейчас придёт домой, ОДИН! – поест кильки, заест хлебом, посмотрит по телевизору балет, помнется немного – и раз – да и позвонит Марии Владимировне из бухгалтерии по телефону (стационарному, разумеется). Позвонит, послушает её хорошо поставленные «алё, алё! говорите громче, вы не сюда попали» – и повесит трубку.
– Как прекрасна взрослая жизнь! – продолжал думать я, ускоряя шаг после папиного пинка.
И вот теперь – прошли миллионы лет, умер Советский союз, отцвела сельскохозяйственная балетная телепрограмма, Европа отделилась от Африки ещё на полметра, соблюдая скорость, с которой у нас растут ногти, – и наконец я спустился в мае двухтысячно-очередного-двадцатого года на улицу, вниз, в кипучую красоту, зашёл в магазин, купил себе полкирпича черного «Дарницкого», какие-то консервированные шарики, поел их, а всё не то! Всё не то! Всё не то!
Взрослая жизнь, уходи. Ты обманула.
Мазнула томатным соусом по губам и ушла. Рассыпалась сухими крошками «Столового», отпипикала телевизором после двенадцати. Отзвучала короткими гудками в телефоне, положила трубку. И больше не возьмёшь. И только тот мужик с килькой в томате, давно уже ставший сиренью или другим каким нарядным прахом, остался в моей солнечной памяти. А я ведь даже имени его не узнал. Как он жил? О чём мечтал? Любил ли он кильку? И что же ему в конце концов ответила Мария Владимировна из бухгалтерии?
Вопрос.
И ребёнок плачет.
***
вот бы мы все плакали, как дети –
сразу и взахлёб.
и никаких поджатых губ.
укушенных душ.
просто вода с солью.
мгновенные моря и белые пляжи.
а потом
мы бы все хохотали
беззубыми ртами
над нелепым комаром.
как он залетел на пляж?
и нет вопроса важнее и смешнее.
(Юлия Закаблуковская)
Ах если бы, Юля, ах если бы.