В издательстве «Эксмо» в этом году вышла новая книга «поэта-цветка» Дмитрия Воденникова «Стихи обо всём». Книга у него, правда, – не раз в столетье, а ежегодно. Но она и должна быть ежегодно, такая книга, – перетасовывать любимые стихи в новой композиции, перемежать новыми эссе и вновь говорить с нами о важном и о вечном. Обо всём.
Книга, в очередной раз доказывающая, что стихи – обо всём. И что поэт – всемогущ. Может «неметь от крепкой своей мужской мальчишеской красоты». И мы немеем. От силы эпитета, от обилия эпитета. От жизни, которая набрасывается на нас со страниц этой книги. Жизни, особенно обильной и цветущей, – потому что знающей о конце. Может предсказывать нам наше общее будущее и настоящее: «Смеётся, как будто не знает / проказы немудрых картин / и что от Кукуек до Паек / объявлен давно карантин».
Потому что он – поэт. Как бы ни говорил о себе с изрядной долей кокетства, что «бывший поэт». Со своими гуманистическими идеалами – недидактичным осуждением «весёлого зверства» (заметным и в эссе, которые также вошли в книгу). Иллюзией счастья, неиллюзорной уязвимостью и предощущением катастрофы. Со своими «сгустками сиреневого света», который всё делает за него. И голосами (о самых важных мы и расспросили в этом интервью) – прошлыми, настоящими. Любящими. Исчезающими. Не знающими о своём исчезновении.
Знающий, про что жизнь: про то, что «всех заливает небесный свет, / никого особенно не жалеет». Нуждающийся, может быть, больше всех, чтобы его «кормили крупной брусникой», «унесли на зелёных ладонях домой», «слизали с губ крошки брусничного стихотворенья». И вообще – любили – в ответ на его любовь. Потому что лирика, как сказал не-помню-кто (может, и я. Может, и Воденников), – сравнима с опасными производствами. И за неё, как за вредность, надо давать молоко. «Морозное и свежее», «мужское», «тёплое», «на сдувшемся животе» – в книге Воденникова много молока. И мёда. И вообще здоровой, живой, лепечущей жизни. И физиологии – не в сорокинском, а скорее в мандельштамовском смысле, – которую можно прописывать для оздоровления лёгких.
Об остальном – в нашем интервью. Читайте его слова, а не мои. Потому что это слова «божественной неопределённости». И определённости тоже – божественной.
Борис Кутенков
Интервью с Дмитрием Воденниковым
Вопросы: Борис Кутенков
– Дмитрий, предыдущее наше интервью, как Вы помните, было в «Учительской газете» – о книгах «Воденников в прозе», «Пальто и собака», «Небесная лиса». Тогда я спросил о замысле Ваших сборников, и применительно к поэтической книге Вы сказали о «смысле жеста» – собирании стихов под одной обложкой, а про «Воденникова в прозе» ответили: «Мне не очень нравится сейчас, что происходит с миром. Он меня тревожит. Там сейчас закрутилась какая-то ерунда». Есть ли у нового издания (в которое вошли избранные стихи и эссеистика) «смысл жеста» или подобная концептуальная задумка? Чем она принципиально отличается от предыдущих Ваших поэтических книг?
– Мне нравится смотреть, как может измениться книга, если там перемешаются стихотворения разных периодов (хотя я всегда говорил, что настоящая поэтическая книга – это книга хронологическая), разорвав с друг другом связи или, наоборот, начав новые. Мне нравится смотреть, как перепутываются корни стихов, как они, противореча друг друга или опровергая, на самом деле только подчеркивают свое дальнее родство, свою неотменимую общую кровь. Чем они больше не похожи друг на друга (между некоторыми – десять лет эволюции), тем мне интересней это соседство. Ты как будто входишь в лес, а он через несколько метров не лес, а чаща, и ты продираешься между лап елей – и вдруг видишь березу. Как же тебя, белая, занесло-то сюда? Так и со стихами. Вдруг после буйства «Репейника» минималистический звук «Так безобразно я пишу, что даже сам не понимаю, как это все однообразно». То же самое и с некоторыми избранными эссе: вдруг после стихов открывается какой-то коридор, портал, выход в другое измерение – и там уже совсем голос, вообще о другом, там совсем не обо мне. Книга какая она и должна быть. С лабиринтом.
– Вы правы насчёт «лабиринта». По моим ощущениям, составление книги – всегда непредсказуемый процесс: сочетание интуиции и математического расчёта с непонятным эвристическим результатом. Порой это не менее захватывающая творческая работа, чем стихотворение...
– Я бы сказал, что это скорее как кино. Я в свое время удивился, узнав, что некоторые режиссёры удаляли из уже отснятого фильма при монтаже одну или несколько сюжетных линий. Как это может быть? Ведь был сценарий? Но они брали и выкидывали (бедные актеры, которые потом не находили себя на экране или только один эпизод). Зачем они это делали? Режиссер вдруг понимал, что снимал о другом. (Мы сейчас убираем ситуацию, когда это было по цензурным соображениям.) Просто снимал о другом и только при монтаже это понял.
– В книге есть «Интерактивный выпуск, или Реквием по моим литературным кумирам». Расскажите, пожалуйста, об этом тексте. Что такое его название – литературная условность или Ваша искренняя интенция? Кто «литературные кумиры» и почему «реквием»?
– Я там беру две противоположности – Настасью Филипповну и Хлестакова, которые как бы живут в нас во всех. И если Настасья Филипповна (кстати, Барашкова, мы всегда об этом забываем, она как бы для нас без фамилии, но фамилия у нее есть – и она значимая: агнец на заклании) это то, что всей нашей традицией вызывает в нас если не понимание, то сострадание, на каком-то клеточном уровне, то Хлестаков – это как-то стыдно. Но ведь Настасья Филипповна и есть Хлестаков. Только это уже травестированная НФ. Ведь сперва она уже тоже появилась в мужском варианте – в виде Фомы Опискина. Мы просто ее там не узнали. Но все родимые пятна уже налицо. Так вот – отказаться от всего этого. Отказаться от безответственности, пусть даже трагической. Поэтому и реквием.
– «…но все же может быть, / что кто-нибудь из них, / еще неназванный, протиснувшись от двери, / мне скажет: «боже мой, да что ж ты так кричишь? / Ну я тебя люблю» – и я ему поверю…», – пишете Вы. Редкость ли такой спонтанный и доверчивый жест – у сегодняшнего человечества вообще и у Вас в частности? Чувствуете ли Вы себя способным на него – в ситуации публичной ангажированности, постоянного соответствия имиджу, репутации популярного поэта и эссеиста, которая, должно быть, ограничивает свободные волеизъявления?
– Там немного о другом. Там об одиночестве.
– И совсем не публичном?
– Да. Но этот вопрос давно решен. Что же касается соответствия имиджу – то лучше бы мы соответствовали. Но теперь – в ситуации коллективных сетей – это почти невозможно. Ты входишь туда со сна или с вечеринки – в ночном колпаке или карнавальном – и весь твой имидж небожителя рушится. И, по-моему, здорово, что рушится. Так честней.
– В Ваших стихах много телесного: можно цитировать очень долго, но выберу это: «А линия собственной жизни – она не в пример длиннее… / Грозу обещают к полудню, а он не надев штаны, / бреется хмуро в ванной – и вдруг вглядывается / и немеет / от крепкой своей». Когда Вы впервые осознали свою сексуальность?
– Я всегда говорил людям, когда они утверждали, что осознали себя в сексуальном смысле годам к 20: «А куда делись твои сны?» Уже в пять лет мы всё про себя знаем. И нужно какое-то особое лицемерие, чтобы всё это загнать в свое подсознание и только. У нас нет тайн от самих себя. Лет в пять-шесть и осознал.
– Кстати, о правдивых утверждениях. «Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, — / это сказать, что он может всё сам написать. / Нет, он может дать только сгустки, где бродит / сиреневый свет, / а всё прочее сделают – голоса». В книге «Стихи обо всём» таких голосов очень много (если иметь в виду интертекстуальный пласт). Для меня один из самых явственных – Линор Горалик; кроме того, конечно, Елена Шварц. А какие ещё «голоса» сделали «всё прочее» в книге?
– Сергей Гандлевский, Всеволод Некрасов, Александр Анашевич, Ольга Седакова и вы будете смеяться: доктор Хаус. У меня в последней вещи которую я написал (недописанной поэме «Небесная лиса») появляется автобус летящий после смерти героев. Это же из одной серии «Доктора Хауса». Летящих грузовиков, трамваев и автобусов в литературе много, но мой прилетел именно оттуда.
– Один из нестихотворных текстов в книге – «Сокращённое интервью, или Ростки нового имперского сознания». Ваши интервью, как и колонки, всегда поражают: Вы с первых строк берёте быка за рога, говоря прямо и честно – в данном случае о том, что «самое моё яркое жизненное впечатление – это унижение». После этого уже невозможно оторваться, ибо готов принять всё от человека, говорящего с тобой на такой ноте. Мне всегда интересно (в случае с любым человеком, высказывающимся с нами в фейсбуке, и в случае с собой), сколько здесь искренности, а сколько – промоушна, и где граница между искренностью и промоушном, и есть ли она. Говорить искренно – зная, какая речь подействует на аудиторию, апробировав определённые риторические приёмы? Или просто говорить искренно – с единственной установкой и без оговорок?
– Я один раз просил перемонтировать фильм про меня. Потому что говорил, пока мы шли (а это было именно «прогулки с Воденниковым») много того, что было легко говорить, когда ты идешь с человеком, которому ты доверяешь, а он с камерой, потому что есть ощущение, что ты идешь только с ним. Но случайно то имя какое-то конкретное вылетит, то еще что. Я потом отсмотрел высланный уже отмонтированный фильм и попросил некоторые фрагменты убрать. Другие же люди не виноваты. Такие вещи надо в себе отслеживать, потому что это, конечно, всё очень мило, но пустое. Больше не говорю.
– В одном из эссе – «Старость в прозе» – Вы пишете об Уильяме Сомерсете Моэме, удивляясь, что «про роман «Театр» он не сказал ничего». Перечитывал роман этой весной: и сочувствовал героине, вынужденной постоянно играть, и, в общем, бросилась в глаза невинность её «греха» – на фоне явно осуждающей позиции писателя, чей протагонист – сын Джулии с его дидактическим монологом в финале романа… А Вы бы что сказали об этом романе – и, как Вы думаете, почему Моэм его проигнорировал?
– Там есть, по-моему, более интересный вариант, который Моэм не проговаривает, но меня вдруг эта мысль поразила. А вдруг Джулия как раз очень плохо играет в жизни? Вдруг ей только кажется, что в жизни она хорошая актриса? И всем про нее всё очевидно? Мне тоже это не приходило в голову. И да, я очень его любил, этот роман. А потом перечитал и понял, что этот поезд тоже ушел. Мне было скучно. Не сам роман – а коллизия. Может, поэтому и сам Моэм проигнорировал?
– Правильно ли я понял, что Вы не чувствуете общности с Джулией из «Театра» – по принципу отторжения ли, идентификации?
– Уже не чувствую. Но мне была интересна эта стратегия. Это же действительно такое шизофреническое разделение. А без болезни в литературе ничего не сделать. С другой стороны – раз, «прыжок, и я в уме», как написал Мандельштам. И это самое крутое, самое замечательное. Такой путь Колобка. И от бабушки, и от дедушки. И только от лисы не уйдешь.
– Дмитрий, Вы продолжаете активно вести семинары и вебинары, разговаривать о поэзии с молодыми (и, вероятно, не очень молодыми) авторами. Сейчас хочется спросить Вас не о смысле литературных занятий (этот вопрос Вам, наверное, уже поднадоел), а о тех, кто близок Вам личностно. Существует ли вообще подобная близость для Вас? Видите ли Вы своих наследников в поэзии – с одной стороны, – а с другой, тех, кто близок Вам мировоззренчески, – и не могли бы описать эти чувства?
– Наследников не вижу, но со студентами (они некоторые действительно мне по возрасту сверстники, а некоторые в дети годятся) очень интересно. Когда ты вдруг вытягиваешь из них из самих – и вот они уже пошли, причем без тебя. Это очень сильное чувство.
– Хочется спросить о такой щекотливой стороне ученичества в поэзии, как зависимость от приклеившихся ассоциаций. Публике нужны этикетки, чтобы она с чем-то тебя ассоциировала. У Веры Полозковой об этом было в одном интервью: что, мол, если ты ученик того-то – то всю жизнь тебя будут воспринимать не как самостоятельную личность, а как ученика того-то. Видите ли Вы подобную проблему? Не боитесь за своих учеников в этом смысле?
– Нет. Они идут своей дорогой. Я тут ни при чем. Я просто помогаю подобрать ключ.
– И напоследок всё же ещё о будущих стихотворных книгах. По моему разумению, этот вопрос для Вас как для «бывшего поэта» (каким Вы себя позиционируете) приобретает особую остроту. Понимаю, что сложно строить прогнозы, но как Вы думаете, как будут строиться Ваши следующие сборники? Прежние, уже любимые читателями стихи, перемежаемые новой эссеистикой? Какие способы выхода из подобной композиционной инерции возможны?
– Не знаю. Стихи, они такие. С ними никогда ничего не знаешь. Вдруг они опять появятся?