На одной из встреч с читателями недавно оговорился, обратившись к одному из них: «Как вас зовут сейчас?»
И тут же обрадовался оговорке.
Глупость ведь, язык соскочил, но как здорово получилось.
«Это же очень верно. “Как вас зовут сейчас?” Тебя же, вас и меня слишком много. Мы всё время переливаемся. Кто ты в этот момент? Враг, друг, скучающий, влюблённый, затаившийся? А кто я?»
Минута пройдёт, и мы уже изменимся.
Может быть, стоит так друг друга, более близких, чем сидящие сейчас временные слушающие и говорящие, своих самых родных, тех, кого любим, кто любит нас, иногда спрашивать: «Кто ты сейчас?».
«Моя любовь?» «Меня предающий?» «Остывающий?» «Змея?» «Небесная лисица?»
Кто ты? Как твое имя? Скажи!
Как тебя зовут сейчас?
***
Людей стало много-много,
Надо было спасаться.
Собрал сухарей я в дорогу,
И посох взял, опираться.
– Когда вернешься? – спросила мама.
– Когда людей станет мало.
(Олег Григорьев)
Даже наши страхи надо иногда спрашивать: «Вы кто? Вы откуда?»
Из всех психотерапевтических техник упразднения страха смерти, описанных у Ялома в его книге «Вглядываясь в солнце», мне всегда самой убедительной казалась вот эта: «Сон есть временная смерть».
– Вы же не боитесь засыпать ночью, – говорил Ялом пациентам. – Вот так будет и когда вы умрёте. Вы этого просто не сможете, не успеете осознать.
(Я всегда просыпаюсь утром и это вспоминаю.)
Кто ты сейчас? Живущий? Умирающий? Спящий? Много на свете людей или уже поменьше?
Недавно увидел в ленте стихотворение Теда Хьюза. Перевёл его с английского поэт Глеб Шульпяков, стихотворение мне понравилось: оно про тот же вечный вопрос – «Кто ты сейчас?» (Очень может быть, что уже и никто.)
ОЗАРЕНИЕ
Лондон. Лиловые мягкие сумерки
Апрельского вечера.
Через Чок-фарм-бридж
Я спешу к метро: молодой отец,
Голова кружится от бессонных ночей
И новых ощущений.
И вот мне навстречу идёт этот парень.
Я скользнул по нему взглядом (что это у него?
Да нет, показалось) и пошёл было дальше,
А потом вдруг понял – и догнал его.
Это был крохотный зверёныш, который сидел
У парня за пазухой. Так у нас в детстве шахтёры
Носили под курткой охотничьих собачонок.
Но главное – глаза, которые пытались
Перехватить мой взгляд. Как же мне это было знакомо!
Огромные уши, острая мордочка – зверёныш
Выглядывал из-под куртки, и вид у него
Был испуганный и враждебный.
«Да это же лисёнок!» –
Услышал я собственный удивленный голос.
Парень остановился. «Откуда он у вас?
Что вы собираетесь с ним делать?»
Подумать только, лисёнок
Посередине Чок-фарм-бридж!
«Могу продать. Всего один фунт». «Постойте,
Где вы его нашли? Куда несёте?»
«На продажу. Кто-нибудь да купит – за фунт-то!»
И ухмылка.
Я же подумал: что ты на это скажешь?
И как мы уживёмся с лисёнком в нашей каморке?
Да ещё с грудным ребенком?
И что мы будем делать с его дикими повадками?
С его безудержной энергией?
А когда он, повзрослев, услышит зов предков,
Куда мы денем сильного и ловкого зверя,
Своенравного, с вытянутой мордой?
Которому надо пробегать двадцать миль за ночь?
А его нюх, от которого ничего не ускользает?
И как нам быть с его фантастическим чутьём, как
Обмануть его?
А лисёнок
Все смотрел через моё плечо на прохожих:
На одного, на другого. Опять на меня.
Удачи – вот чего ему сейчас не хватало.
Он уже вырос из сосунков,
Но глаза его были ещё совсем щенячьими:
Крошечные, круглые и сиротские,
Как будто заплаканные. Он остался
Без материнского молока, без игрушек из шерсти и перьев,
Без уютных потёмок лесной норы
И без громкого шёпота созвездий,
Когда его Мать возвращалась с ночной охоты.
Мои мысли, как большие добродушные псы,
Кружили вокруг лисёнка, обнюхивая его.
И всё же
Я не решился, я ушёл. Но, потеряв лисёнка, как будто
Разминулся со своей судьбой. Я оттолкнул его – в будущее,
Которое ожидало его в Лондоне. Торопливо
Я нырнул в подземку... Что, если бы я заплатил,
Что, если бы я отдал этот несчастный фунт и вернулся к тебе
С лисёнком на руках, и мы стали бы жить все вместе, –
Выдержал бы наш брак такое испытание?
Справился бы я? А ты?
Но я упустил этот шанс.
И теперь наш брак был обречён.
(Тед Хьюз)
Ваш брак обречен, но зато теперь вы знаете, кто вы сейчас. Вы – не купившие лисёнка. Не выкупившие своего счастья.
С другой стороны, может, счастья и нельзя выкупить? И шанса нельзя упустить? Всё уже записано в книге судьбы. Как наша смерть и смерть наших близких.
Однажды заговорил в сети про то, что никто и ничто не воскреснет – ни в тебе, ни в мире. Ни старая любовь, ни ушедший человек. Ко мне пришли в комментарии, рассказали:
«Мне пел папа, не мама... Пел “И боец молодой вдруг поник головой…”, “Опять от меня сбежала последняя электричка…”. Да, словно готовил. Но к смерти приготовиться нельзя. Я была на похоронах деда года в три. Не понимала, что это творится, смотрела этот день, как старое черно-белое кино, потом спросила у бабушки: “А что ж ты его не поцелуешь? Поцелуй, он и воскреснет”. “Это только в сказках бывает”, – ответила бабушка. Я помню этот толчок в груди, как будто бесконечность моего детства врезалась в пока ещё мягкую стену».
Лисёнок ничего не спасёт.
ЮЖНАЯ ЭЛЕГИЯ
Южный город
из фанерок, картонок,
юный город –
гордый потомок
кентавров и амазонок.
Здесь каждый мужчина – отчасти конь,
каждая женщина готова к битве
(особенно, если выпьет).
Мужчина просто выругается из авто,
женщина же подойдет и без лишних врежет.
Всё сказанное, кстати, касается и приезжих –
этих северных, неопылённых,
робких потомков водяных да леших,
от курортного солнца немедленно ошалевших.
Эти хлещут уже с обеда «Шато Тамань»
и думают, что они-то потомки бравших
южный город Тмутаракань,
«море меривших» до Керчи и дальше...
Южный город – город-времянка,
не доверяй ничему – ни стене, ни крыше.
Нужно будет – расширится, нет – сожмётся.
Дома с гаражом и садом
с каждым сезоном выше.
Дорога на пляж удобна для трактора или танка.
Можно сказать, что южане,
(многие)
не помышляют про послезавтра –
в июне живут июлем,
но это всё полуправда.
Просто они – потомки
не завоевателей – осажденных.
У них – Едыгей в подкорке
и немец с крестом железным.
Да и мирные годы тоже
не похожи на пасторали:
где не смогли чужие,
свои пришли-постарались.
Отняли, что осталось,
вырубили виноградник.
Вот он сидит нетрезвый –
старик у своего корыта,
считает в уме, с усмешкой
поглядывая на туристов.
И думает:
Хорошо, что власти опять до меня нет дела,
хорошо, что буря в Ялту ушла, не задела,
что на зиму хватит денег –
на водку, на папиросы.
И вот ещё что – абрикосы,
какие в этом году абрикосы!
(Дмитрий Макаров)
Мы и есть эти жители условных южных городов: отняли, что осталось. Да нам и по барабану.
...Жил-был такой поэт Сергей Чудаков. Это про него написал Бродский:
...да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замёрзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада...
Ни в каком подъезде Сергей Чудаков не замерзал. В 1973 году слухи Бродский транслировал неверные. Его гениальное «На смерть друга» обошлось без реальной дышащей почвы.
«В 1974 году Чудаков был арестован, признан невменяемым и решением суда отправлен на принудительное лечение. После освобождения из больницы жил в Москве. Неоднократно попадал в психиатрическую клинику; в 1990 г. решением суда был вновь отправлен на принудительное лечение. В последние годы жизни злоупотреблял алкоголем. Долгое время ходили слухи о насильственной смерти Чудакова, но, согласно обнаруженным лишь в 2014 году документам, он умер на улице в Москве от сердечного приступа 26 октября 1997 года».
Кто вы сейчас? Замёрзший в парадной Третьего Рима? Стукач по слухам? Банальный алкоголик? Невменяемый поэт? Уже и не важно. Не только нам, но и самому адресату.
...Тщетно драхму во рту твоём ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно...
(Иосиф Бродский)
Зато стихи остались. Сохранили их.
***
Моё сердце как женский ботинок
по ночным тротуарам стучит
я работник московской богемы
светлячок или метеорит
ах зачем этот камушек малый
пробивает непрочный висок
выразительной струйкою алой
перечеркнутый наискосок
для чего этот камушек тёплый
на знакомой ладони лежит
почему этот камушек тёмный
а ладонь так прозрачна на вид
не прочней сигаретного дыма
то что любим, о чём говорим
легионы советского Рима
сапогами вредят мостовым
для машин – Триумфальная арка
современник ютится под ней
а любовь это вроде подарка
и цианистых капель вредней
(Сергей Чудаков)
Вы обратили внимание на это «советского Рима»? Так вот откуда эти парадные у Бродского.
А недавно умер Вася Бородин. Я никогда не читал настолько монолитного в своей нежности и любви каменного потока текстов об умершем современном поэте. «Не могу поверить, что умер Вася Бородин. Вася, прекрати».
***
когда я
кого-то любил, я
хотел стать
сам
как земля
чтоб
возлюбленная-цветок на-
встречу
воздуху-солнцу
шла даже и не ко мне
а
от меня ввысь и вдаль
сейчас за окном играют в мяч,
как ком солнца
бросают друг другу;
рУки –
не как ожог!
ведь явно:
нормальные люди
живут так –
не приближаясь
к предельным вещам, и
оттуда и этот весь к ним
восторг
оттуда и
эта жалость
(Вася Бородин)
Я вдруг понял, как строится большинство близких мне текстов. Как молитва.
Что бы ни было в начале и в середине – в конце как правило: «Так пусть же дадут нам лёгких дней, ментоловых конфет, ненужных уже сигарет, розовой жизни и лёгкой смерти. Аминь».
Вы кто сейчас?
Отвечайте.