Борис Кутенков Новая книга Анны Долгаревой составлена тематически – сборник «военной» лирики, основанной на вполне конкретных биографических фактах (Анна была военным корреспондентом в ДНР и ЛНР, эти страшные украинские баталии унесли двух её близких людей) и более всего далёкой от публицистики или какого-то выражения политической позиции – кроме единственной: призыва к миру во всём мире. «...А с тем, / Кто предатель, / А кому давать ордена, / Разбирайтесь, пожалуйста, / Как-нибудь без меня». Её стихи полны жутковатых реалий, которые выступают порой в обрамлении далековатых понятий (и «светлое» – «мята и мёд» – хотя, казалось бы, откуда здесь свет? – и впрямую поименованная «смерть»): «Здесь земля отверженных, нам уже от неё не деться, / ветер степной пахнет смертью, мятой и мёдом. / Мы пьём за любовь, за правду, за счастливое детство, / пьём, не чокаясь, из гильз от гранатомёта». Рифма «светлом – смерти», даже не являясь частью конкретного текста, так или иначе паронимически пронизывает книгу, будучи проявлением всё той же контрастности. С одной стороны, обжигающая, звучащая, синестетически отражённая красота, проступающая вопреки; с другой – то самое «вопреки», ужас и боль мира с его «раскромсанной землёй», с его последним тостом «из гильз»:
Только в синем небе, большом и светлом, бесконечно далёком от земли и смерти, всё летят гуси-лебеди, белоснежны у них крыла, и, как раньше, песня у них светла, и ложится небесный пух вместо зимних вьюг, укрывает землю искромсанную твою
Лирике Долгаревой действительно удаётся быть красивой «вопреки» – а может быть, и вследствие: таков чеховский звук лопнувшей струны, такова музыка, высекаемая героем толстовского рассказа «Утро помещика» в финале после множества бытовых неудач. Таково, наконец, само искусство – которое при необходимом даре и должном переосмыслении только закаляется страданием. Финальный светлый аккорд – производное от пережитой боли, а точка пули в своём конце – уже и не совсем точка, а симфонически обусловленная многоголосная партитура.
рождённые восьмидесятыми и девяностыми лежат под южными звёздами, расстреляны южными звёздами, и над нами стоит весна. и лежим мы в своей стране, и из нас вырастает наша страна
Было бы странно, если бы только этим и ограничивалось отражение войны у Долгаревой – при той концентрации ужаса, что заявлена в книге и пережита автором – именно автором, а не его лирическим перевоплощением. Дети, лишённые детства (в стихотворении «В город пришли незваные…»); часы, «вставшие на период полураспада»; детали раздора между братскими народами, того раздора, которого ещё недавно было невозможно ожидать, – всего этого хватает здесь сполна. И мотивы страха, впрямую отсылающие к фронтовой поэзии времён Великой Отечественной войны, так или иначе возникают в книге. Мне чаще всего вспоминалась Юлия Друнина – при разности эстетических позиций (наивный и местами протокольный стиль первой; стихи нашей современницы всё же прошли прививку и суггестией причудливо-нарративного письма Линор Горалик, и физиологически ощутимыми, зачастую хтоничными, визуальными решениями Александра Кабанова, и, простите за уже навязший в зубах термин, метареализмом). Но ощущение войны как засевшего внутри, невынимаемого осколка – общее и с Друниной, и со Слуцким; то, что может быть только у очевидца. (Это если опустить частные переклички – вроде «я не знаю, как написать ей, / чтоб тебя она не ждала» в знаменитой друнинской «Зинке», о матери героини, – и «надо маме его написать письмо» у Долгаревой, в аналогичной биографической ситуации с убитым). И конфликт между «красивым» (не зря беру это слово в кавычки) фасадом искусства, который оказывается ближе поэту, – и фактологической изнанкой, кошмаром очевидца (впору воскликнуть адорновское «Можно ли писать стихи после Освенцима?» – а после Донбасса?..) – тоже возможен только у свидетеля ужаса.
Нет, это всё правда: искусство превыше вражды, нелюбви, сатаны, Локальных конфликтов, мелких калибров, границ страны. Но я не вернулась с войны, понимаешь, не вернулась с войны. Я бы хотела вернуться, но я не вернулась с войны.
Этот конфликт не может не затрагивать и читателя при чтении наиболее слабых вещей книги. Кажется, что если бы уровень перевоплощения фактов был более высок (как у той же Линор Горалик), то это помешало бы уровню документалистики, то есть беспощадного отражения жизненной правды. В свою очередь, это развернуло бы поэтический вектор в сторону, противоположную «реалистичности», и послужило бы задачам искусства. Мне несравнимо ближе второе – то есть пренебрежение фактической стороной ради поэзии (вспомним Толстого и Маканина); что не отменяет того, что именно такой – реалистичный – сборник должен был появиться здесь-и-сейчас, и его необходимость – уже за пределами любого разговора о литературе. Кажется, что и в преломлённой метафизике войны автору ещё есть куда развиваться – эстетический предел здесь явно не достигнут, и свет, видимый в этих стихах, мог быть в тысячу раз более сияющим (сковывает ли автора тема, в которой тот кружится, по Маяковскому, «поэтической белкой»? Не думаю – есть у неё и другие стихи, многие из которых производят на меня куда большее впечатление. Как бы там ни было, любая тема – ограничение, и я надеюсь вскорости увидеть сборник просто лирики Анны – вне зависимости от того, «военная» она или какая-то другая, вне надеваемой шапочки).
Но в лучших текстах «Сегодня» – на читателя Долгаревой смотрит не лицо свидетеля, журналиста, документалиста – а лик поэта. Потому что и на неё глядит не только война. А Тот, Кто больше.
а теперь стоим перед ликом Твоим посреди разрушенных городов.
Интервью с Анной Долгаревой
Вопросы: Борис Кутенков – Аня, ты несколько лет работала военкором в ДНР и ЛНР, об этом много пишут. Как тебе кажется, насколько твой тяжёлый биографический опыт неотъемлем от стихового? Насколько можно воспринимать поэтессу Анну Долгареву вне этой истории? На тебя давит это восприятие публики или ты гордишься им?
– Собственно, эта книга и есть сборник военных стихов. Потому что на Донбассе очень много людей любят мои военные стихи, и я решила сделать книжку именно такой. А что касается восприятия публикой меня как военного поэта – честно говоря, хочется, чтобы меня воспринимали именно как поэта, а не просто как девочку, пишущую о войне, такого я много слышала о себе. Но что делать, если эта тема меня очень цепляет.
Я не хочу, чтобы меня воспринимали именно как поэта с Донбасса – потому что я не из Донбасса, во-первых. Но военные стихи – неотъемлемая часть меня.
– «Когда шла активная фаза боевых действий на Донбассе, Анна писала о войне “наживо”, как говорят по-украински. Вживую. Как очевидец. Как журналист. Как человек, у которого нет возможности воспринимать реальность дистанционно, виртуально, не прочувствовать всю её: боль, страх. Смерть», – пишет Ольга Девш в рецензии о тебе на «Полёт разборов». Кем ты ощущаешь себя больше – очевидцем, журналистом, поэтом, – когда пишешь стихи о войне? Или все эти слова неотделимы от призвания поэта?
– Я в принципе воспринимаю себя больше как поэта, чем как кого-то ещё. Журналист – это тоже важная часть моей идентификации, но вторая. А когда я пишу о войне… Знаешь, когда-то я была очень маленькая, и у меня были такие выпендрёжные стихи: «Я – диктофон небесный, я всё фиксирую, и там расшифруют». Это было сказано очень претенциозно и самонадеянно, но мне бы хотелось быть именно таким поэтом. Поэтом-диктофоном. Фиксатором реальности. Понимаешь, мы живём в очень интересное время, и это время должно быть запечатлено в нашей литературе, без этого нельзя.
– Не страшно, что публицист заслоняет поэта?
– Страшно. Потому что я знаю поэтов, которые тоже писали на остроактуальные темы и фактически скатывались в рифмованную публицистику. Это касается и других остроактуальных тем сегодняшнего дня. Мне бы очень не хотелось так. Я знаю, что иногда я, возможно, не удерживаюсь, иногда я, возможно, перехожу ту грань, которая отделяет поэзию от рифмованной публицистики. Но я стараюсь быть осторожной и этого не делать –это действительно опасность, подстерегающая поэта, который не чистый лирик, который берёт на себя смелость писать гражданскую поэзию. Надеюсь, что я не стану такой.
– У тебя есть замечательные лирические стихи. Такие вошли в подборку на «Полёт разборов» в январе 2020-го; эту подборку я до сих пор очень люблю. Такие ты подала в этом году на премию имени Левитского. Какие важнее тебе сейчас – «чистая лирика» или о войне?
– Я последние два месяца писала очень много лирики – и смотрю на неё, она мне не очень нравится. Когда я пишу чистую лирику, я, во-первых, всё время боюсь перейти ту грань, которая отделяет её от сетевой, той, которой очень много в «контактике», которую пишут эти бесконечные девочки, косящие под Полозкову… Во-вторых, когда я пишу лирику, я всё время боюсь написать просто банальность. В-третьих, Алексей Алёхин недавно говорил, что когда художник делает кадр, то если туда и войдёт его сын, то просто как образ мальчика. А фотограф-любитель – он бесконечно фотографирует свою семью. Вот я очень боюсь, что когда я пишу лирику, я делаю бесконечные селфи.
В общем, много опасностей подстерегает меня, когда я пишу чистую лирику, – а когда о войне, то это хотя бы не селфи. Мне проще писать не про себя; стихи, которые про меня, не имеют особой художественной ценности. Конечно, я графоман и не могу не писать, а написанным тут же делюсь в соцсетях. Это, наверное, плохо. Военной поэзии в этом плане проще – главное, чтобы она была поэзией, а не публицистикой, как я уже сказала. А чистой лирики, которая мне нравится у самой себя, мало.
– Как интересно ты сказала. Казалось бы, должно быть наоборот – лирика, по природе своей свободная, не ограниченная одной военной темой, предполагает больше художественных возможностей… Но вот у тебя по-другому. Над этим стоит подумать.
Но ты затронула ещё одну важную тему – сказала, что отграничиваешь себя от сонмища бесконечных девочек, пишущих под Полозкову. Многие авторы (например, Стефания Данилова) возражают против определения «сетевой поэт», считают его уничижительным. Ты слышишь по отношению к себе это определение? Что в него вкладываешь?
– Я уже давно не слышу про себя, что я «сетевой поэт». Я всё-таки вкладываю, как и большинство моих коллег, в это определение некоторую непрофессиональность. Хотя в каком-то смысле это неправильно – потому что все мы, кто публикуется в Сети, в каком-то смысле сетевые поэты. Сетевая поэзия – это некоторое направление в поэзии, которое характеризуется некоторой хайповостью за счёт снижения качества. Есть Аня Захарова – она классический пример сетевой поэтессы: она пишет стихи о том, с кем нужно встречаться, с кем не нужно встречаться, как один мальчик её бросил, другой не бросил… Пишет она, употребляя обороты Полозковой. Мне это умилительно читать, когда мне это попадается в ленте. Это чистая сетевая поэзия. Всегда приятно посмотреть на чистейшей прелести чистейший образец (смеётся), хотя, конечно, это отвратительно. У ранней Полозковой хотя бы была техника и неплохой язык.
На каком-то этапе я отношу себя к сетевой поэзии – когда в 2012 году я завела паблик, который сейчас стал таким популярным. Тогда я велась на мнение подписчиков. Приходят люди сотнями – и всё это ужасно приятно, и ты хочешь писать так, чтобы они снова репостили и приходили. И в какой-то момент я реально на это подсела и писала мало чего-то хорошего. Потом я как-то успокоилась на эту тему, само прошло, и стала пытаться совершенствоваться, писать хорошо, а не так, чтобы подписчики приходили и репостили. Но я помню это ощущение, мне не хотелось бы повторять его никогда. Кажется, всё, если у тебя нет уточнений.
– Уточнение только одно: ты сказала, что «у ранней Полозковой хотя бы была техника и неплохой язык». Но нынешние её стихи – собранные в книге «Работа горя», я писал о ней здесь, на «Совлите», – очень зрелые. Ты ещё не успела ознакомиться с книгой?
– Я ещё не успела ознакомиться, но я читаю её в соцсетях. Да, это другой уровень, чем был десять-пятнадцать лет назад, бесспорно. Хотя это всё же не совсем «моё».
– Тогда об авторах, которые «совсем твоё». Ты упоминаешь Екатерину Перченкову – на мой взгляд, поэта совершенно недооценённого и притом скромного. Расскажи о ней, о том, что тебе в ней близко?
– Катя пишет совершенно по-другому, чем я. Во-первых, у неё бесконечно хорош язык и образы. И каждый раз, когда я с таким сталкиваюсь, я замираю в восторге. Глубина – это слово очень затёртое, но когда я читаю Катины стихи, я представляю себе очень тёмную воду, на дне которой лежат сокровища. Эта вода на тебя давит, воздуха нет, и ты погружаешься в страшные-страшные глубины – реально страшные – и находишь там сокровища. Я не литературовед, поэтому могу сказать только так. (Смеётся).
– Зато ты поэт. Поэтому говоришь об этом красиво.
Вообще, среди упомянутых тобой любимых авторов есть разные – как «сетевые» поэты, так и чистые метареалисты. Ты чувствуешь конфликт между «человечностью» и высокой суггестивностью? Или они вовсе не противоречат? Ощущаешь ли их конфликт/гармонию у других и в своей поэзии?
– Я выбираю любимых авторов вне зависимости от их человечности. И они периодически меняются. Хотя вот с Юрием Смирновым по-другому – как я решила в 2009-м, что это мой любимый автор, так, по-моему, и хранила верность. А тот конфликт, о котором ты говоришь, – его у меня нет. Самыми интересными для меня являются те авторы, стихи которых я читаю и понимаю, что вот так не могу. Чем более от меня отличается автор, тем более он мне интересен.
– Это тоже интересно и неожиданно, потому что большинство людей на твоём месте сказали бы наоборот. Ну, может быть, не признались бы, но факт, что мы любим те стихи, которые похожи на наши.
– Тут, наверное, такая штука: ты понимаешь: «Я так реально не смогу». И хочется дотянуться до прекрасного. Может быть, потому что оно наверху, над тобой, – а может, потому что оно не только наверху, но и сбоку, никак не дотянешься… Хочется это прекрасное хотя бы присвоить себе через любовь. Любовь – это, в общем, некоторая форма присвоения.
– Очень хорошо тебя понимаю. Но ты ещё рассказала, что в последнее время стала писать «добрые, наивные детские сказки. Вот что оказалось моим! Смешно, что это произошло в довольно страшные времена». Почему это произошло – потому что захотелось отдохнуть? Или ты готовишься читать их будущему ребёнку?
– Нет-нет, детей я совершенно точно не хочу никогда. А добрые детские сказки я писала в первую волну коронавируса, когда я сидела дома. Я тогда довольно часто вела эфиры через свой паблик и читала стихи. Мы все тогда сидели дома и были в панике от самоизоляции. И через день я вела эти стримы. Мне тогда очень хотелось порадовать своих подписчиков. А ребёнок, к которому это всё обращено, – это я сама. Я невыросший человек, которому нужно, чтобы к нему пришли родители и позаботились. А родители у меня пока в другой стране и не могут ко мне приехать.
Потом это прошло. Прошла первая волна коронавируса, я отвлеклась на другие вещи – плюс у меня не осталось ресурса, и всё прошлое лето я, кажется, толком ничего и не писала. А потом перешла со сказок на более характерные и привычные вещи для меня – стихи. Стримы я до сих пор иногда провожу, но не так регулярно. Люди радуются, смотрят эти стримы.
– А ты не думала делать стримы для чужих стихов?
– Есть такое желание. Давно хочу устроить стрим для Владимира Кочнева – и всё время что-то мешает. Вообще, у меня очень много планов, но не очень много сил. Возможно, я буду делать стримы, когда буду читать чужие стихи, – мне так проще.
– Интересно, что ты упомянула Владимира Кочнева, пишущего стихи, совсем не похожие на твои. Он олицетворяет то самое прекрасное, до которого хочется дотянуться?
– Да-да. Так получилось, что мы с Владимиром в своё время об этом заговорили. И всё время что-то мешает-мешает, ну что ты будешь делать.
– Вернёмся к сказкам. Расскажи о самых интересных сюжетах, если не секрет.
– Ох-ох-ох. Там почти во всех сказках фигурируют коты. Я не всегда помню на память сюжеты. Но в одной из них был кот и Тот, кто живёт в шкафу, – это был демон, и про него было пророчество, что однажды он выйдет из шкафа и сделает Великий Кусь. Ну вроде как Фенрир во время Рагнарёка должен поглотить солнце, и всё, мир пропадёт. (Смеётся). Они слезодавильные, эти сказки, – я сама слезу из себя давила, когда это писала. Но я писала их не как высокую литературу, не посылала куда-то в журналы – для меня это просто был способ отвлечься.
Если серьёзно, то проза – это что-то чужое, не моё. И то, что я пишу, – не проза, а сказки у костра.
– Ты говоришь о себе «самый нежный панк от поэзии». Что вкладываешь в это определение?
– Панк для меня – это отрицание неких существующих норм. И поскольку я в литпроцессе так и не прижилась, я существую далеко от его норм. Но я очень нежная.
– Как относишься к этой – в общем, достаточно редкой для современного поэта – славе? Поклонники мотивируют тебя писать? Побуждают писать проще или тебе всё равно?
– Сейчас я ориентируюсь больше на коллег по цеху. Если меня лайкнул Караулов – то всё хорошо в этом мире. Хотя и не могу влиться в эту среду, несмотря на то, что очень многих в ней нежно люблю. Я по отдельности всех люблю. Но надо сказать, что мнение моих поклонников часто совпадает с мнением коллег по цеху, как это ни странно звучит. Допустим, выкладываю я на своей странице в фейсбуке стихотворение – а у него много лайков и репостов, – и столько же у него в моём паблике. А когда я выкладываю стихотворение, которое проходит незамеченным коллегами, – у нас почему-то все слишком вежливые и стесняются сказать: «Аня, это плохо», – хотя лучше бы не стеснялись, – и в «контактике» его тоже не замечают. То есть как-то оно совпадает и коррелирует. Я не считаю, что у всей читающей публики безупречный вкус, но меня читают 20 тысяч людей, которые всё-таки что-то чувствуют. Меня это скорее радует. Бывают расхождения, но это не тенденция. А тенденция скорее – что мнение профессионалов и моих подписчиков совпадает.
– Часто общаешься со своими поклонниками за пределами комментариев? Какие самые интересные встречи с твоими читателями происходили в твоей жизни?
– Я часто устраиваю концерты в разных городах, после концертов общаюсь со своими поклонниками. Несколько раз я устраивала маленькие встречи у себя на квартире – с ограниченным количеством человек. Мы пили чай, общались, люди рассказывали, откуда они. Кто-то с Крайнего Севера, кто-то из Сибири. Я люблю этих людей за то, что они любят меня, мне очень важно, чтобы меня любили. Но действую я исходя не из того, чтобы меня любили, а из того, как я считаю правильным действовать. Поэтому меня любят меньше людей, чем могли бы, вероятно. (Смеётся).
Однажды мы выступали в Нижнем Новгороде с Сашей Пелевиным и ИгоремНикольским. Саша Пелевин приехал туда в костюме и гриме мёртвого НКВД-шника. До этого мы выступали в Москве, и Саша одолжил у товарища НКВД-шные сапоги, поехал в Нижний Новгород в них и ужасно стёр ноги. Саша пишет у себя в фейсбуке, что он стёр ему очень плохо. И приходит на концерт женщина и говорит – вот вам, Саша, ботинки. Потом она забрала нас и мы сидели у неё до утра. Утром у нас был поезд, а до этого мы сидели у неё, гладили её серебристых котов. Она нарисовала меня, поскольку художник, – это было очень мило.
– Есть то, о чём я тебя не спросил? Может быть, ты хотела бы проанонсировать какие-то планы, проекты?
– Планы – я хотела бы поехать в тур в поддержку Фонда помощи жертвам насилия «Птицы». Но в эпидемию это так себе концепция, так что, видимо, пока откладывается на осень. Концерты у меня не то чтобы за деньги – но обычно за донаты. Интересно, что многие «сетевые» звёзды как раз делают концерт с фиксированным входом – рублей от 400. Когда у меня нет определённых договорённостей с площадкой, которая предоставляет место, я всё-таки предпочитаю донаты. Иногда они идут на благотворительность, а иногда на «есть и пить».
