Дмитрий Воденников
Есть такие достаточно известные слова Мандельштама: «Ребёнок кричит оттого, что он дышит и живёт, затем крик обрывается – начинается лепет, но внутренний крик не стихает и взрослый человек внутренне кричит немым криком новорожденного. Общественные приличия заглушают этот крик – он сплошное зияние [...], это вечное “я хочу, я живу, мне больно”».
Я читал однажды, отрываясь от работы, интернет-ленту на разных платформах, в телефоне (просто открывал, листал вниз): ощущение, что Мандельштам нашел два точных определения для человеческой словесной деятельности на людях.
Либо крик, либо лепет.
(Я и про себя в том числе, я тоже ничем не лучше, ничем не выделяюсь из интернет-толпы).
Понятно, что это только кажется, аберрация зрения (чтения): нет, это не так, не только крик и лепет, между ещё умещается “информируют”, “анализируют”, “просто говорят”, но по закону яркого пятна всё промежуточное – летит мимо.
От этого есть ощущение, что мы все (а мир тем более) находимся в постоянной истерике. Всё это даёт ощущение, что ещё немного и что-то треснет, полетит в тартарары.
Так мы переводим на письменный язык чувство собственной – ничем не объяснимой – тревоги.
Как у собаки. Перед землетрясением.
* * *
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
И уже наконец над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,
В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.
Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!
Я читаю страницы неписанных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,
Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,
Потому что сосудом скудельным я был.
И не знаю, зачем сам себя я разбил.
Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.
А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.
(Арсений Тарковский)
... Недавно был смешной эпизод. Моя знакомая вывесила в Фейсбуке стихотворение Арво Метса (родился в Таллине, умер в Москве, 1937–1997).
* * *
Поэт стоит в очереди за вермишелью.
Здесь же и его почитательницы.
Поэту немного стыдно.
Он стоял на эстраде,
Словно маленький принц,
Который никогда не ест.
(Арво Метс)
Первый же комментарий: «Это же сколько нужно воображения, чтобы придумать очередь за вермишелью?»
Смешно. Уже народилось не одно поколение, которое не может себе представить очередь за чем-то конкретным и тем, что может исчезнуть. Только очередь на кассу в супермаркете могут себе представить (а в тележке – банки, деликатесы, колбаса, сыр с плесенью, взвешенный в специальном отделе). О чём там лепечет Арво Метс в своем стихотворении, как маленький принц? Да неважно, детки: поливайте свою розу, дружите со своим лисом, наши детство и юность не ваши детство и юность.
(Тут в конец очереди к кассе пристраивается человек. У него в тележке не колбаса, не шампанское средней тяжести со скидкой, а люди, рыбы и камни, листва и трава. Странный он какой-то. Отодвинемся-ка от него подальше.)
БАНОЧКА
Доесть варенье и машинально
вымыть баночку. И смотреть
с недоумением: а зачем
тебе нужна эта баночка?
И не уговаривай себя, что будешь
что-то хранить в ней: были сотни,
тысячи предыдущих баночек и банок,
контейнеров,
коробок,
футляров,
пакетов,
бутылок,
ящичков,
которые так и не пригодились.
Или терзает тебя мысль,
что природа не терпит пустоты,
что все полое тоскует по наполнению?
Это, может, и так, но, как ни старайся,
всего не наполнишь: пустот слишком много,
а ты
один.
Выкинь, не мучайся! Но смотрю на неё,
такую чистую, прозрачную, с капельками
воды, как росы, на стеклянном тельце,
с ладно прилаженной золотистой крышкой,
с рисунком клубнички, ягоды моего детства,
и понимаю: нет, не могу,
рука не поднимается выкинуть.
Пусть хотя бы сначала высохнет, что ли.
Или пусть их скопится штук пятнадцать,
ведь, как известно, легче уничтожать скопом,
чем кого-то отдельно, лицом к лицу.
(Алексей Слаповский)
Я ещё помню, как мы мыли эти баночки. И даже как полиэтиленовые пакеты стирали: они висели потом в ванной, как носки. Слаповский из моего поколения (ну плюс-минус): он тоже помнит.
У Бориса Рыжего есть стихотворение:
* * *
Городок, что я выдумал и заселил человеками,
городок, над которым я лично пустил облака,
барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
соображениями, якобы жизнь коротка.
Вырубается музыка, как музыкант ни старается.
Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик, браток.
На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.
Барахлит городок.
Виноват, господа, не учёл, но она продолжается,
всё к чертям полетело, а что называется мной,
то идёт по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,
и клубится листва за моею спиной.
(Борис Рыжий)
Прошлое клубится за нашей спиной, ненужное нам уже прошлое, какое-то убогое (но прекрасное, прекрасное, дивное прошлое), и там найдется место всему: и баночке, и постиранным полиэтиленовым пакетам, и нашей тревоге, и нашему лепету, и крику.
И мы живём каждый день – как новую жизнь. В смысле – с тем же упорством. И это уму непостижимо.
* * *
Вроде есть вещи, которых будет хотеться всегда:
замки, устрицы, пальмы – ничего подобного,
Атлантический океан – как с гуся вода,
виноградник в колечках – сто раз опробованное –
прованские маки, оливковые стада,
овечки вечности с боков поездов сверхскорых,
а люди, которые, без которых...?
Простолюдины, как оказалось.
Даже не ангелы, падшие или павшие
в сраженьях с космической тёмной кашей –
просто летняя буйность и зимняя чахлость,
гормональные крылья,
в порывах как бы нездешней пыли
не успеваешь ахнуть.
Поиски личного краха –
сбагрить себя в объятия вертопраха,
обновлённая версия замусоренного «я» –
нелицензионная,
так что ей понадкусывают края
и надорвут клаксоны.
Хотелось друзей вытащить из щелей,
а они там ссохлись и стали хрупки,
посадить на клей
лапки их, стебельки, скорлупки –
ушки склеиться могут, такая ценность.
Прошлое значит «перехотелось».
(Татьяна Щербина)
Это очень круто сказано. Прошлое – это то, что перехотелось.
Иван Елагин многое знал про прошлое. Он, собственно, им и жил. В его стихах очень много России, которую он покинул, причём при вполне драматических обстоятельствах.
Поэтому у него много в стихах окон, дорог и звёзд. Через них и идёт прошлое. То вперед, то назад (прошлое всегда ходит ферзём, оно же не пешка). Течение времени – основной мотив стихов Елагина.
МОЕМУ СЫНУ СЕРЁЖЕ
Сурово и важно
Ветки скрипят на весу.
Как деревьям не страшно
Ночью одним в лесу?
Валится тучи темная башня,
А им не страшно!
Птица ночная крикнет протяжно,
А им не страшно!
Ветром они ошарашены,
А им не страшно!
Только вздохнут тяжко,
Да месяц блеснёт – стекляшка,
Словно смахнет слезу.
Как деревьям не страшно
Ночью, одним, в лесу?
А может – не в силах сдвинуться
И потому стоят, не бегут,
А я вот живу в гостинице,
А зачем – понять не могу.
Гостиница многоэтажна,
И мне в гостинице страшно.
Кругом какие-то тёмные шашни –
Страшно!
Заревом красным окно закрашено –
Страшно!
И чего я мытарюсь?
Пойду к нотариусу,
Постучу в дверь его.
Войду и скажу:
– Я хочу быть деревом!
Я хочу, чтобы было заверено,
Что такой-то, такой-то – дерево
И отказался от человеческих прав.
В зелень себя разубрав,
Он теперь стоит у ручья
На страже.
И ему по ночам
Не страшно.
(Иван Елагин)
«Ещё одна осень, ещё одна осень», – твердил я себе, когда возвращался сегодня по тёмной улице. Но слова (при всей их как будто многозначительности) казались бессмысленными. Мне не жаль было ни осени, ни себя, ни прошедшего года, ни вообще никого.
Когда же я открыл дверь в квартиру и зажег свет, то почему-то спросил вглубь квартиры ясным голосом (у окна напротив, у стула, у прихожей, у кухни и комнаты):
«Ну и кто ещё умер сегодня?»
(Причём я имел в виду именно людей, а не стул, окно и прихожую.)
Разумеется, мне никто не ответил.
2021-09-11 10:00
Поэзия