Репин любил спать на свежем воздухе, иногда доводя это свое желание до крайностей (что имели ввиду свидетели-домочадцы, сперва не очень понятно – наверное, спал даже в очень холодное время где-нибудь под навесом или на веранде, однако скоро мы всё поймем), но и это Илье Ефимовичу показалось недостаточным, поэтому он еще стал и вегетарианцем.
Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала,
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
(Николай Заболоцкий «Меркнут знаки зодиака»)
Иван Бунин, друг Репина, вспоминал:
«Я с радостью поспешил к нему: ведь какая это была честь – быть написанным Репиным! И вот приезжаю, дивное утро, солнце и жестокий мороз, двор дачи Репина, помешавшегося в ту пору на вегетарианстве и на чистом воздухе, в глубоких снегах, а в доме – все окна настежь; Репин встречает меня в валенках, в шубе, в меховой шапке, целует, обнимает, ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе, и говорит: «Вот тут я и буду вас писать по утрам, а потом будем завтракать, как Господь Бог велел: травкой, дорогой мой, травкой! Вы увидите, как это очищает и тело, и душу, и даже проклятый табак скоро бросите».
...Небольшое отступление. Писатель и художник, их дружба. Сразу почему-то вспоминаются дружеские отношения Чехова и Левитана, которые могли навсегда прервались из-за женщины.
Это же известно: Чехов познакомил однажды Левитана с Софьей Кувшинниковой. Жена врача Дмитрия Кувшинникова организовала в своей московской квартире такой характерный для того времени салон, где собирались знаменитости. 26-летний Левитан влюбился в Кувшинникову, которая, кстати, была старше его на 13 лет.
Для Левитана она стала музой, а вот для Антона Павловича – прототипом героини известного рассказа «Попрыгунья»:
«Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ни объяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, а помнила только, что она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься».
Говорят, что, прочитав этот чеховский рассказ, Левитан пришел в ярость. Дружба прервалась на три года.
Наверно, тут большую роль сыграли «нашептыватели», которые убеждали художника, что в персонажах «Попрыгуньи» однозначно узнаются и Кувшинниковы, и сам Левитан. Якобы даже должна была состоятся дуэль. Но это благоуханная легенда.
Спят в легендах великие люди, как спят странные персонажи в уже процитированном стихотворении Николая Заболоцкого.
Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Все смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти –
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, –
То, чего на свете нет.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой –
Полузвери, полубоги –
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.
Как хорошо, что потом все прояснилось. В 1895 году писательница Татьяна Щепкина-Куперник в своих воспоминаниях рассказала, как однажды ехала в Мелихово, решила заехать по пути к Левитану в его мастерскую, а он опять говорил, как ему больно сейчас от разрыва с Чеховым. И как бы он хотел, чтобы все было забыто. Ему хотелось бы, чтобы этого не происходило. На что Татьяна Львовна сказала, видимо, достаточно убедительно, если всё, по ее словам, и вышло: «А за чем дело стало? Поедемте!»
Она потом вспоминала, как зимним снежным вечером они подъехали к мелиховскому дому, как потом вышел на крыльцо Антон Павлович, как они с Левитаном подали друг другу руки, как вошли в дом.
И всё. И затянулась рана, даже шва-царапины нет. Утром Левитан уезжает, оставив еще не проснувшемуся Чехову трогательную записку: дескать, я рад, что наша дружба опять живая.
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той -
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
(Евгений Евтушенко)
В общем, разобщенность была нарушена.
Ну а теперь закончим отступление, вернемся к Бунину и Репину.
Итак, Бунин приезжает в Репину позировать для портрета.
А надо сказать, что вегетарианцем Репин стал не просто так. Вторая его жена Наталья Борисовна Нордман была, что называется, воинствующей вегетарианкой (а потом даже сыроедкой, так что это всё не приметы только нашего времени). Она была уверена, что для здоровья полезен отвар из сена, и поэтому ввела его в ежедневный рацион.
В один из дней недели (кто-то называет среды) дом Репиных был открыт для гостей, туда могли прийти и пообедать не только знакомые семьи, но, как утверждается, и совершенно чужие люди любых сословий. (Что-то как-то меня это смущает. Неужели вот прямо так, с улицы?) И на обед подавались «супы из сена». Эти самые супы просочились потом в прессу и стали поводом журнальных анекдотов.
И вот Бунин однажды приезжает к Репину, чтоб позировать для портрета, но, когда узнает, что его собираются кормить только «травкой, дорогой мой, травкой», сразу откланивается.
Когда мне этот анекдот рассказали, я удивился. «Ну не только же салатом кормили?»
Выяснилось, что только им.
В петербургских гостиных смеялись: «в Пенатах питаются сеном», «Репины едят траву». Маяковский, живя летом 1915 года в Куоккале, и посещая художника, писал, что ест «репинские травки».
Чем больше ищешь материала, тем больше поражаешься. Оказывается, многие любопытные приезжали к художнику не столько для того, чтобы посмотреть картины, а именно, чтобы попробовать его знаменитое «сено».
Вот воспоминание Корнея Чуковского:
«Помню, как Дорошевич, князь Барятинский и артистка Яворская привезли с собой в Пенаты ветчину и тайно от Репина ели ее тотчас же после обеда, хотя репинские обеды были и обильны и сытны. Такой же газетной сенсацией был и репинский "круглый стол". Стол был демократический: его средняя часть вращалась на железном винте, и таким образом каждый без помощи слуг мог достать себе любое блюдо – моченые яблоки, соленые огурцы, помидоры, баклажаны, вареную картошку, "куропатку из репы" и тому подобную снедь».
Куропатка из репы.
Где-то мы уже это слышали.
Ах да.
«Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши, картофельной чепухи, пред Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. Она, как видно, только что соскочила со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала пряный дым. Кость из котлеты торчала, как дуэльный пистолет».
(Ильф и Петров «Двенадцать стульев»)
Ну и совсем знаменитое.
— Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса.
— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу.
— Спаржа не мясо.
— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал — лопал, лопал, лопал!
— Да замолчи!
— Лопал! Лопал! Лопал!
— А когда «Крейцерову сонату» писал, тогда тоже лопал? — ядовито спросил Коля.
— «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках!
— Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим Толстым?
— Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам прицепилась с Толстым?
(Ильф и Петров «Двенадцать стульев»)
Тут этот переход на «вы» особенно смешит.
В 1910 году Репин пишет в одном письме:
«Я… справляю медовый месяц питательных и вкусных растительных бульонов. Я чувствую, как благотворный сок трав освежает, очищает кровь… Выброшены яйца (вреднейшая пища), устранены сыры, мясо уже и прежде оставлено. Салаты! Какая прелесть! Какая жизнь (с оливковым маслом!). Бульон из сена, из кореньев, из трав – вот эликсир жизни. Фрукты, красное вино, сушеные плоды, маслины, чернослив… орехи – энергия. Можно ли перечислить всю роскошь растительного стола?»
А в 1913 году в Психоневрологическом институте Илья Ефимович читает лекцию «О молодежи», а его товарищ по идее «Сырое питание как здоровье, экономия и счастье».
Мы узнаём, что (бедные) студенты целую неделю готовят еду по их рецептам. Хотя, может, не такие уж и «бедные»? Может, им нравится?
«Было около тысячи слушателей, в антракте давали чай из сена, чай из крапивы и бутерброды из протертых маслин, кореньев и рыжиков, после лекции все двинулись в столовую, где студентам был предложен за шесть копеек обед из четырех блюд: размоченная овсянка, размоченный горох, винегрет из сырых кореньев и смолотые зерна пшеницы, могущие заменить хлеб».
(Из письма второй жены Репина Натальи Борисовны Нордман)
Это прям «обратный» Заболоцкий, с его пиршеством рыбной лавки.
Рыбная лавка
И вот забыв людей коварство,
Вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.
Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копченой пышности и лени
Дымились, подогнув колени,
И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,
Кишечный бог и властелин,
Руководитель тайный духа
И помыслов архитриклин!
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет, весь в огне,
Кишки дрожат, как готтентотки.
Желудок, в страсти напряжен,
Голодный сок струями точит,
То вытянется, как дракон,
То вновь сожмется что есть мочи,
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
И сжаты челюсти вдвойне…
Хочу тебя! Отдайся мне!
Повсюду гром консервных банок,
Ревут сиги, вскочив в ушат.
Ножи, торчащие из ранок,
Качаются и дребезжат.
Горит садок подводным светом,
Где за стеклянною стеной
Плывут лещи, объяты бредом,
Галлюцинацией, тоской,
Сомненьем, ревностью, тревогой…
И смерть над ними, как торгаш,
Поводит бронзовой острогой.
Весы читают «Отче наш»,
Две гирьки, мирно встав на блюдце,
Определяют жизни ход,
И дверь звенит, и рыбы бьются,
И жабры дышат наоборот.
Странное дело, я никогда не замечал, что последняя строчка выпадает из ритма. Так и хочется редуцировать слово «наоборот». Типа «наоброт». Но Заболоцкий, конечно, это неслучайно сделал.
Я представляю, с каким ужасом Репин с женой прочитали бы этот текст. Если б могли.
Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала,
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
(Николай Заболоцкий «Меркнут знаки зодиака»)
Иван Бунин, друг Репина, вспоминал:
«Я с радостью поспешил к нему: ведь какая это была честь – быть написанным Репиным! И вот приезжаю, дивное утро, солнце и жестокий мороз, двор дачи Репина, помешавшегося в ту пору на вегетарианстве и на чистом воздухе, в глубоких снегах, а в доме – все окна настежь; Репин встречает меня в валенках, в шубе, в меховой шапке, целует, обнимает, ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе, и говорит: «Вот тут я и буду вас писать по утрам, а потом будем завтракать, как Господь Бог велел: травкой, дорогой мой, травкой! Вы увидите, как это очищает и тело, и душу, и даже проклятый табак скоро бросите».
...Небольшое отступление. Писатель и художник, их дружба. Сразу почему-то вспоминаются дружеские отношения Чехова и Левитана, которые могли навсегда прервались из-за женщины.
Это же известно: Чехов познакомил однажды Левитана с Софьей Кувшинниковой. Жена врача Дмитрия Кувшинникова организовала в своей московской квартире такой характерный для того времени салон, где собирались знаменитости. 26-летний Левитан влюбился в Кувшинникову, которая, кстати, была старше его на 13 лет.
Для Левитана она стала музой, а вот для Антона Павловича – прототипом героини известного рассказа «Попрыгунья»:
«Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ни объяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, а помнила только, что она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься».
Говорят, что, прочитав этот чеховский рассказ, Левитан пришел в ярость. Дружба прервалась на три года.
Наверно, тут большую роль сыграли «нашептыватели», которые убеждали художника, что в персонажах «Попрыгуньи» однозначно узнаются и Кувшинниковы, и сам Левитан. Якобы даже должна была состоятся дуэль. Но это благоуханная легенда.
Спят в легендах великие люди, как спят странные персонажи в уже процитированном стихотворении Николая Заболоцкого.
Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Все смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти –
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, –
То, чего на свете нет.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой –
Полузвери, полубоги –
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.
Как хорошо, что потом все прояснилось. В 1895 году писательница Татьяна Щепкина-Куперник в своих воспоминаниях рассказала, как однажды ехала в Мелихово, решила заехать по пути к Левитану в его мастерскую, а он опять говорил, как ему больно сейчас от разрыва с Чеховым. И как бы он хотел, чтобы все было забыто. Ему хотелось бы, чтобы этого не происходило. На что Татьяна Львовна сказала, видимо, достаточно убедительно, если всё, по ее словам, и вышло: «А за чем дело стало? Поедемте!»
Она потом вспоминала, как зимним снежным вечером они подъехали к мелиховскому дому, как потом вышел на крыльцо Антон Павлович, как они с Левитаном подали друг другу руки, как вошли в дом.
И всё. И затянулась рана, даже шва-царапины нет. Утром Левитан уезжает, оставив еще не проснувшемуся Чехову трогательную записку: дескать, я рад, что наша дружба опять живая.
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той -
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
(Евгений Евтушенко)
В общем, разобщенность была нарушена.
Ну а теперь закончим отступление, вернемся к Бунину и Репину.
Итак, Бунин приезжает в Репину позировать для портрета.
А надо сказать, что вегетарианцем Репин стал не просто так. Вторая его жена Наталья Борисовна Нордман была, что называется, воинствующей вегетарианкой (а потом даже сыроедкой, так что это всё не приметы только нашего времени). Она была уверена, что для здоровья полезен отвар из сена, и поэтому ввела его в ежедневный рацион.
В один из дней недели (кто-то называет среды) дом Репиных был открыт для гостей, туда могли прийти и пообедать не только знакомые семьи, но, как утверждается, и совершенно чужие люди любых сословий. (Что-то как-то меня это смущает. Неужели вот прямо так, с улицы?) И на обед подавались «супы из сена». Эти самые супы просочились потом в прессу и стали поводом журнальных анекдотов.
И вот Бунин однажды приезжает к Репину, чтоб позировать для портрета, но, когда узнает, что его собираются кормить только «травкой, дорогой мой, травкой», сразу откланивается.
Когда мне этот анекдот рассказали, я удивился. «Ну не только же салатом кормили?»
Выяснилось, что только им.
В петербургских гостиных смеялись: «в Пенатах питаются сеном», «Репины едят траву». Маяковский, живя летом 1915 года в Куоккале, и посещая художника, писал, что ест «репинские травки».
Чем больше ищешь материала, тем больше поражаешься. Оказывается, многие любопытные приезжали к художнику не столько для того, чтобы посмотреть картины, а именно, чтобы попробовать его знаменитое «сено».
Вот воспоминание Корнея Чуковского:
«Помню, как Дорошевич, князь Барятинский и артистка Яворская привезли с собой в Пенаты ветчину и тайно от Репина ели ее тотчас же после обеда, хотя репинские обеды были и обильны и сытны. Такой же газетной сенсацией был и репинский "круглый стол". Стол был демократический: его средняя часть вращалась на железном винте, и таким образом каждый без помощи слуг мог достать себе любое блюдо – моченые яблоки, соленые огурцы, помидоры, баклажаны, вареную картошку, "куропатку из репы" и тому подобную снедь».
Куропатка из репы.
Где-то мы уже это слышали.
Ах да.
«Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши, картофельной чепухи, пред Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. Она, как видно, только что соскочила со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала пряный дым. Кость из котлеты торчала, как дуэльный пистолет».
(Ильф и Петров «Двенадцать стульев»)
Ну и совсем знаменитое.
— Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса.
— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу.
— Спаржа не мясо.
— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал — лопал, лопал, лопал!
— Да замолчи!
— Лопал! Лопал! Лопал!
— А когда «Крейцерову сонату» писал, тогда тоже лопал? — ядовито спросил Коля.
— «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках!
— Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим Толстым?
— Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам прицепилась с Толстым?
(Ильф и Петров «Двенадцать стульев»)
Тут этот переход на «вы» особенно смешит.
В 1910 году Репин пишет в одном письме:
«Я… справляю медовый месяц питательных и вкусных растительных бульонов. Я чувствую, как благотворный сок трав освежает, очищает кровь… Выброшены яйца (вреднейшая пища), устранены сыры, мясо уже и прежде оставлено. Салаты! Какая прелесть! Какая жизнь (с оливковым маслом!). Бульон из сена, из кореньев, из трав – вот эликсир жизни. Фрукты, красное вино, сушеные плоды, маслины, чернослив… орехи – энергия. Можно ли перечислить всю роскошь растительного стола?»
А в 1913 году в Психоневрологическом институте Илья Ефимович читает лекцию «О молодежи», а его товарищ по идее «Сырое питание как здоровье, экономия и счастье».
Мы узнаём, что (бедные) студенты целую неделю готовят еду по их рецептам. Хотя, может, не такие уж и «бедные»? Может, им нравится?
«Было около тысячи слушателей, в антракте давали чай из сена, чай из крапивы и бутерброды из протертых маслин, кореньев и рыжиков, после лекции все двинулись в столовую, где студентам был предложен за шесть копеек обед из четырех блюд: размоченная овсянка, размоченный горох, винегрет из сырых кореньев и смолотые зерна пшеницы, могущие заменить хлеб».
(Из письма второй жены Репина Натальи Борисовны Нордман)
Это прям «обратный» Заболоцкий, с его пиршеством рыбной лавки.
Рыбная лавка
И вот забыв людей коварство,
Вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.
Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копченой пышности и лени
Дымились, подогнув колени,
И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,
Кишечный бог и властелин,
Руководитель тайный духа
И помыслов архитриклин!
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет, весь в огне,
Кишки дрожат, как готтентотки.
Желудок, в страсти напряжен,
Голодный сок струями точит,
То вытянется, как дракон,
То вновь сожмется что есть мочи,
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
И сжаты челюсти вдвойне…
Хочу тебя! Отдайся мне!
Повсюду гром консервных банок,
Ревут сиги, вскочив в ушат.
Ножи, торчащие из ранок,
Качаются и дребезжат.
Горит садок подводным светом,
Где за стеклянною стеной
Плывут лещи, объяты бредом,
Галлюцинацией, тоской,
Сомненьем, ревностью, тревогой…
И смерть над ними, как торгаш,
Поводит бронзовой острогой.
Весы читают «Отче наш»,
Две гирьки, мирно встав на блюдце,
Определяют жизни ход,
И дверь звенит, и рыбы бьются,
И жабры дышат наоборот.
Странное дело, я никогда не замечал, что последняя строчка выпадает из ритма. Так и хочется редуцировать слово «наоборот». Типа «наоброт». Но Заболоцкий, конечно, это неслучайно сделал.
Я представляю, с каким ужасом Репин с женой прочитали бы этот текст. Если б могли.