Когда-то по всем новостным лентам прошла странная новость: в японском аэропорту из-за поиска ножниц отменили аж 36 рейсов.
«17 августа в Новом аэропорту Титосе сотрудники магазина зоны ожидания обнаружили пропажу ножниц. Опасаясь, что они могут быть использованы злоумышленником для захвата самолета, службы безопасности закрыли аэропорт и начали поиски».
В дни молодости пел я об изгое,
Бежавшем от себя же самого,
И снова принимаюсь за былое,
Ношу с собой героя своего,
Как ветер тучи носит, – для чего?
Следы минувших слез и размышлений
Отливом стерты, прошлое мертво,
И дни влекутся к той, к последней смене
Глухой пустынею, где ни цветка, ни тени.
Это из Джорджа Гордона Байрона. Из его поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда». Именно из Байрона Михаил Юрьевич Лермонтов взял эпиграф к своей пьесе «Странный человек» (я и не слышал о такой), она еще в других источниках называется «Романтический человек», но первое название, конечно, лучше.
Эпиграф звучит так:
И это мир называет безумием, но безумие мудрецов глубже,
И меланхолический взгляд – страшный дар;
Не телескоп ли он, в который рассматривают истину,
Телескоп, который сокращает расстояние и тем самым уничтожает фантазию,
Приближает жизнь в ее истинной наготе
И делает холодную действительность слишком действительной.
Думаю, если бы Байрону и Лермонтову рассказали, что когда-то через много-много лет после их смерти человечество додумается до воздушных стальных птиц, но не придумает, как в зоне отлета наладить систему безопасности (если уж раньше додумалось до телескопа), то они сильно бы удивились.
«Какие странные люди».
Но вернемся к нашим пропавшим ножницам.
Их поиски длились два часа. Но результат обысков был нулевой. За это время было отменено 36 рейсов, а еще 201 задержали из-за огромных очередей на досмотре. Так пишут уже к моменту моей речи просроченные новости.
Пропажу нашли только на следующий день. Как выяснилось, потенциальное опасное оружие так и не покинуло магазина. Администрация дьюти-фри потом сообщила, ножницы просто потеряли. А потом нашли.
Оставим в стороне, почему в японском аэропорту не стоит уже в зоне отлета несколько дополнительных аппаратов, которые просвечивают багаж, оставим в стороне (отложим, как ножницы, а потом забудем куда), почему легче было отменить 36 рейсов, чем тщательнее проверять сумки и вещи пассажиров при выходе на посадку. А также не будем спрашивать, есть ли там рестораны, а в ресторанах настоящие ножи, хотя бы для торта – или там всё пластиковое?
Сфокусируемся на ножницах.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Это из Пушкина. «Евгений Онегин». Интересно, когда герой думал о красе ногтей, он пользовался ножницами? Или всё пилочкой-пилочкой?
Как описывал один свидетель-современник (а кому нам еще доверять?) свою встречу с Пушкиным в Петербурге в 1828 году: «Он жил в гостинице Демута. Когда к нему приходил гость, он… усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями».
То есть не стриг. А именно пилочкой-пилочкой. Так и запишем.
А вот ножницы мелькнули у Гоголя. Точнее, у него в руках. Тут куда богаче с этими щелкающими фактами, чем у Пушкина.
Николай Васильевич очень любил рукоделие.
Вот вспоминает его сестра: в детстве он «ходил к бабушке и просил шерсти, вроде гаруса, чтобы выткать поясок: он на гребенке ткал пояски». А где нитки, там и ножницы.
И во взрослом возрасте автор «Мертвых душ» часто дозволял застать себя за вышиванием или вязанием.
«Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке поверх сорочки. "Ну, сидеть, да смирно!" – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги». Так вспомянет сын историка Михаила Погодина, Дмитрий Погодин.
А вот уже блеснули и сами ножницы.
«С приближением лета он [Гоголь] начинал выкраивать для себя шейные платки из кисеи и батиста, подпускать жилеты на несколько линий ниже проч., и занимался этим делом весьма серьезно. Я заставал его перед столом с ножницами и другими портняжными материалами, в сильной задумчивости».
Так вспоминал Павел Анненков.
То, что Гоголь рисовал еще узоры ковров, мы опустим. А то, что кроил занавески и сестрам платья, в нашу тему зачтем.
Но самые большие ножницы, конечно, у Агнии Барто. Прям какой-то Джонни Депп – Эдвард Руки-ножницы.
Дедушка Миша, садовник-старик,
Возле дорожки кустарник подстриг,
Ветки подрезал, убрал сухостой –
Пусть зеленеет кустарник густой!
Деда позвали, он крикнул: – Иду! –
И второпях он оставил в саду
Новые садовые ножницы.
Шел вдоль кустарника дедушкин зять,
Видит он ножницы – как их не взять.
Как не подрезать кустарник в саду,
Если на лавке лежат на виду
Новые садовые ножницы?!
Ветку одну подровнял он слегка,
К ветке другой потянулась рука,
Ветку за веткой он стал подрезать,
К счастью, опомнился дедушкин зять.
Он спохватился: – Я лучше уйду! –
Но, на беду, он оставил в саду
Новые садовые ножницы.
Шел вдоль кустарника дедушкин внук,
Шел он, насвистывал что-то... И вдруг...
Вдруг, на беду, он увидел в саду
Новые садовые ножницы.
Просятся в руки они к пареньку.
Шепчет он: –Ветку одну отсеку. –
Ветка отрезана. (Слышите хруст?)
Тоньше и тоньше становится куст:
Щелкают, щелкают, входят во вкус
Новые садовые ножницы.
Рад бы опомниться дедушкин внук,
Выпустить ножниц не может из рук,
Шепчет он, словно у ножниц в плену:
– Эту отрежу! Вот эту одну!
Слышите, слышите,
Щелкают ножницы?
Ёжится листьев
Зеленая кожица...
Голые прутья
Торчат у дорожки,
Остались от кустиков
Рожки да ножки.
Друзья дорогие!
Имейте в виду –
Опасно в саду
Оставлять на виду
Новые садовые ножницы!
(Агния Барто)
Впрочем, странности происходят не только с ножницами. Не только в судьбах людей в нечитанной нами романтической поэме «Странный человек». Странные вещи происходят и с современными грабителями.
Жертву принесши богам, да пошлют Илиону спасенье,
Гектор поспешно потек по красиво устроенным стогнам;
Замок высокий Пергама пройдя, наконец он достигнул
Скейских ворот, ведущих из града в широкое поле.
Там Гетеонову дочь Андромаху, супругу, он встретил;
С нею был сын. На груди у кормилицы нежный младенец
Тихо лежал: как звезда лучезарная, был он прекрасен,
Гектор Скамандрием назвал его; от других он был прозван
Астианаксом (понеже лишь Гектор защитой был града).
Ласково руку пожавши ему, Андромаха сказала:
«Неумолимый, отважность погубит тебя. Не жалеешь
Ты ни о сыне своем в пеленах, ни о бедной супруге,
Скоро вдове безотрадной; ахейцы тебя неизбежно,
Силою всею напав, умертвят. Для меня же бы лучше
В землю сокрыться, тебя потеряв: что будет со мною,
Если тебя, отнятого роком могучим, не станет?
Горе! уж нет у меня ни отца, ни матери нежной;
Мой отец умерщвлен Ахиллесом божественным; Фивы,
Град киликиян, с блестящими златом вратами разрушив,
Сам он убил Гетеона, но не взял оружия; чуждый
Мысли такой, он с оружием вместе сожжению предал
Кости родителя, в почесть ему погребальный насыпал
Холм, и платанами горные нимфы тот холм обсадили.
Семеро братьев еще у меня оставалось в отчизне —
Все они в день единый повержены в бездну Аида:
Всех беспощадной рукой умертвил Ахиллес быстроногий.
Матерь царицу от пажитей густолесистого Плака
В рабство добычей войны он увлек, но за выкуп великий
Скоро ей отдал свободу, чтоб пала от стрел Артемиды.
Фрагмент из Гомера (в переводе Жуковского) тут неслучаен.
Еще одна новость, которую когда-то увидел. В Италии вор зачитался книгой о Гомере в квартире, которую собирался ограбить, и был задержан.
Это было в Риме. Полицейские задержали 38-летнего компьютерного специалиста Даниэля Ликуори, который так увлекся книгой владельца квартиры, что забыл о своих намерениях ограбить ее. «Би-би-си» называет его вором-рецидивистом, который ранее похищал кошек. (В этой новости, как и про ножницы, одно другого краше.)
Любящий Гомера квартирный грабитель забрался через балкон в квартиру дома в престижном районе. К слову сказать, у вора уже был с собой пакет, набитый доверху дизайнерской одеждой, которой он разжился в другом месте. Через дверь балкона почти сорокалетний преступник проник в спальню квартиры.
И кажется, ну давай, действуй. Набивай другой пакет или возьми какую-нибудь наволочку. Но нет. Внимание похитителя привлекла книга итальянского автора Джованни Нуччи «Боги в шесть: “Илиада” в час аперитива» (он ее увидел на прикроватной тумбочке).
Боги в шесть, уж не знаю, что говорили, а вот боги, по-видимому, позднего часа (ну не средь бела же дня он полез в эту квартиру?) велели мужчине взять книгу, сесть на кровать и начать читать.
Солнце едва закатилось, и сумрак на землю спустился,
Сну предалися пловцы у причал мореходного судна.
Но, лишь явилась Заря розоперстая, вестница утра,
В путь поднялися обратный к широкому стану ахейцы.
С места попутный им ветер послал Аполлон сребролукий.
Мачту поставили, парусы белые все распустили;
Средний немедленно ветер надул, и, поплывшему судну,
Страшно вкруг киля его зашумели пурпурные волны;
Быстро оно по волнам, бразды оставляя, летело.
После, как скоро достигли ахейского ратного стана,
Черное судно они извлекли на покатую сушу
И, высоко, на песке, подкативши огромные бревна,
Сами рассеялись вдруг по своим кораблям и по кущам.
Он между тем враждовал, при судах оставаяся черных,
Зевсов питомец, Пелид Ахиллес, быстроногий ристатель.
Для чего, спросите, «подкативши огромные бревна»? Отвечу: чтобы закрепить корабль.
И вот, по-видимому, для того, чтобы закрепить удовольствие от чтения «Илиады в час аперитива», почти сорокалетний вор решил перейти на балкон, где и был в конце концов обнаружен хозяином квартиры. Крики, шум. Начитанный Ликуори хочет сбежать, перепрыгивает на соседний балкон, но там его уже ловят прибывшие на место вызова полицейские. (Как быстро, однако, приезжает в Италии полиция.)
В общем, теперь у незадачливого грабителя два обвинения: попытка ограбления и хранение ворованного.
Но судьбе (паркам, богиням узоров, кому там еще?) этого недостаточно.
Она делает еще один стежок: автор книги Джованни Нуччи, оказывается, живет в трехстах метрах от места ограбления. И в интервью газете дает потом комментарий: «В первую очередь я хотел бы встретиться с этим человеком, пойманным с поличным, и подарить ему экземпляр своей книги, потому что его наверняка прервали в процессе, а я хотел бы, чтобы он смог дочитать ее до конца».
Интересно, что было в этой книге? У нас она не издана, нашел только скупое: что в ней автор рассматривает «Илиаду» Гомера с точки зрения греческих богов и указывает на привязки знаменитой поэмы к современности.
А это, кстати, хорошая идея.
Рассказать историю с неожиданной стороны, исключив людей: такая вот история ножниц, раскраивающих ткань. Где мнение ткани не учитывается.
Все-таки ножницы сильнее ткани.
Ткань ложится послушно под них – или топорщится. Разрез идет ровным или петляет. А вот ножницы вообще застопорились: шов.
Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили. А теперь, пойми,
Я должен жить, дыша и большевея,
И, перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми!
У того же Мандельштама есть лучшее в русской литературе стихотворение про гомеровского героя – Одиссея.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
– Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, и – и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена – другая – как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Это стихотворение 1917 года.
Он написал его в Алуште.
Говорят, это стихотворение посвящено Вере и Сергею Судейкиным. Они тогда снимали в Алуште комнату на какой-то даче. Мандельштам гостил у них и стал свидетелем пролившегося меда.
Судейкнина вспоминала потом (в Крым, кстати, они приехали в июне, Крым тогда многим «казался раем, стоявшим вне бешеного урагана, несущегося по остальной части России»), что им нечем было угостить Мандельштама. Только мед и чай. Не было даже хлеба.
Потом они расстанутся: Мандельштам поедет по своим делам, а те, двое, всё дальше и дальше. В 1920 году – через Кавказ – они эмигрируют во Францию.
Но пока они все еще здесь, пока Мандельштам видит их, он чувствует, что они стоят уже на границе новой жизни, как будто вопрошают о будущем. Что дальше? Куда дальше? И прялкой стоит тишина: нет ответа.
Золотое руно, может, тут возникло, в этом дивном, тягучем тексте, не потому что Крым, не потому что море, а по ассоциации: художник Сергей Судейкин когда-то, в 1906, уже призрачном сейчас году, оформлял журнал «Золотое руно», который задумали сиволисты в кружке «Аргонавты».
И этот горькое восклицание «Где же ты, золотое руно?» – это, наверное, тоска по тому прекрасному времени, когда можно было не думать о хлебе, которого нет.
А может быть это всё вздор? И это действительно всего лишь то, гомеровское золотое руно.
Ну и Бахус, конечно.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.
Люди отсутствуют, все ушли на сезонные работы: где-то катятся бочки, в которое нальют молодое вино, а здесь нет. Только сторожа выглянут и собаки лают.
Так куда же нам плыть? Куда бежать?
И марево, марево плывет. И ответа нет. И, как прялка, стоит тишина.
В этой комнате, временной, на троих.
А потом «вжих» говорят ножницы – и один в одну сторону, а эти двое стоят, смотрят ему в след и уже знают: скоро и им в путь.
«17 августа в Новом аэропорту Титосе сотрудники магазина зоны ожидания обнаружили пропажу ножниц. Опасаясь, что они могут быть использованы злоумышленником для захвата самолета, службы безопасности закрыли аэропорт и начали поиски».
В дни молодости пел я об изгое,
Бежавшем от себя же самого,
И снова принимаюсь за былое,
Ношу с собой героя своего,
Как ветер тучи носит, – для чего?
Следы минувших слез и размышлений
Отливом стерты, прошлое мертво,
И дни влекутся к той, к последней смене
Глухой пустынею, где ни цветка, ни тени.
Это из Джорджа Гордона Байрона. Из его поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда». Именно из Байрона Михаил Юрьевич Лермонтов взял эпиграф к своей пьесе «Странный человек» (я и не слышал о такой), она еще в других источниках называется «Романтический человек», но первое название, конечно, лучше.
Эпиграф звучит так:
И это мир называет безумием, но безумие мудрецов глубже,
И меланхолический взгляд – страшный дар;
Не телескоп ли он, в который рассматривают истину,
Телескоп, который сокращает расстояние и тем самым уничтожает фантазию,
Приближает жизнь в ее истинной наготе
И делает холодную действительность слишком действительной.
Думаю, если бы Байрону и Лермонтову рассказали, что когда-то через много-много лет после их смерти человечество додумается до воздушных стальных птиц, но не придумает, как в зоне отлета наладить систему безопасности (если уж раньше додумалось до телескопа), то они сильно бы удивились.
«Какие странные люди».
Но вернемся к нашим пропавшим ножницам.
Их поиски длились два часа. Но результат обысков был нулевой. За это время было отменено 36 рейсов, а еще 201 задержали из-за огромных очередей на досмотре. Так пишут уже к моменту моей речи просроченные новости.
Пропажу нашли только на следующий день. Как выяснилось, потенциальное опасное оружие так и не покинуло магазина. Администрация дьюти-фри потом сообщила, ножницы просто потеряли. А потом нашли.
Оставим в стороне, почему в японском аэропорту не стоит уже в зоне отлета несколько дополнительных аппаратов, которые просвечивают багаж, оставим в стороне (отложим, как ножницы, а потом забудем куда), почему легче было отменить 36 рейсов, чем тщательнее проверять сумки и вещи пассажиров при выходе на посадку. А также не будем спрашивать, есть ли там рестораны, а в ресторанах настоящие ножи, хотя бы для торта – или там всё пластиковое?
Сфокусируемся на ножницах.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Это из Пушкина. «Евгений Онегин». Интересно, когда герой думал о красе ногтей, он пользовался ножницами? Или всё пилочкой-пилочкой?
Как описывал один свидетель-современник (а кому нам еще доверять?) свою встречу с Пушкиным в Петербурге в 1828 году: «Он жил в гостинице Демута. Когда к нему приходил гость, он… усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями».
То есть не стриг. А именно пилочкой-пилочкой. Так и запишем.
А вот ножницы мелькнули у Гоголя. Точнее, у него в руках. Тут куда богаче с этими щелкающими фактами, чем у Пушкина.
Николай Васильевич очень любил рукоделие.
Вот вспоминает его сестра: в детстве он «ходил к бабушке и просил шерсти, вроде гаруса, чтобы выткать поясок: он на гребенке ткал пояски». А где нитки, там и ножницы.
И во взрослом возрасте автор «Мертвых душ» часто дозволял застать себя за вышиванием или вязанием.
«Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке поверх сорочки. "Ну, сидеть, да смирно!" – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги». Так вспомянет сын историка Михаила Погодина, Дмитрий Погодин.
А вот уже блеснули и сами ножницы.
«С приближением лета он [Гоголь] начинал выкраивать для себя шейные платки из кисеи и батиста, подпускать жилеты на несколько линий ниже проч., и занимался этим делом весьма серьезно. Я заставал его перед столом с ножницами и другими портняжными материалами, в сильной задумчивости».
Так вспоминал Павел Анненков.
То, что Гоголь рисовал еще узоры ковров, мы опустим. А то, что кроил занавески и сестрам платья, в нашу тему зачтем.
Но самые большие ножницы, конечно, у Агнии Барто. Прям какой-то Джонни Депп – Эдвард Руки-ножницы.
Дедушка Миша, садовник-старик,
Возле дорожки кустарник подстриг,
Ветки подрезал, убрал сухостой –
Пусть зеленеет кустарник густой!
Деда позвали, он крикнул: – Иду! –
И второпях он оставил в саду
Новые садовые ножницы.
Шел вдоль кустарника дедушкин зять,
Видит он ножницы – как их не взять.
Как не подрезать кустарник в саду,
Если на лавке лежат на виду
Новые садовые ножницы?!
Ветку одну подровнял он слегка,
К ветке другой потянулась рука,
Ветку за веткой он стал подрезать,
К счастью, опомнился дедушкин зять.
Он спохватился: – Я лучше уйду! –
Но, на беду, он оставил в саду
Новые садовые ножницы.
Шел вдоль кустарника дедушкин внук,
Шел он, насвистывал что-то... И вдруг...
Вдруг, на беду, он увидел в саду
Новые садовые ножницы.
Просятся в руки они к пареньку.
Шепчет он: –Ветку одну отсеку. –
Ветка отрезана. (Слышите хруст?)
Тоньше и тоньше становится куст:
Щелкают, щелкают, входят во вкус
Новые садовые ножницы.
Рад бы опомниться дедушкин внук,
Выпустить ножниц не может из рук,
Шепчет он, словно у ножниц в плену:
– Эту отрежу! Вот эту одну!
Слышите, слышите,
Щелкают ножницы?
Ёжится листьев
Зеленая кожица...
Голые прутья
Торчат у дорожки,
Остались от кустиков
Рожки да ножки.
Друзья дорогие!
Имейте в виду –
Опасно в саду
Оставлять на виду
Новые садовые ножницы!
(Агния Барто)
Впрочем, странности происходят не только с ножницами. Не только в судьбах людей в нечитанной нами романтической поэме «Странный человек». Странные вещи происходят и с современными грабителями.
Жертву принесши богам, да пошлют Илиону спасенье,
Гектор поспешно потек по красиво устроенным стогнам;
Замок высокий Пергама пройдя, наконец он достигнул
Скейских ворот, ведущих из града в широкое поле.
Там Гетеонову дочь Андромаху, супругу, он встретил;
С нею был сын. На груди у кормилицы нежный младенец
Тихо лежал: как звезда лучезарная, был он прекрасен,
Гектор Скамандрием назвал его; от других он был прозван
Астианаксом (понеже лишь Гектор защитой был града).
Ласково руку пожавши ему, Андромаха сказала:
«Неумолимый, отважность погубит тебя. Не жалеешь
Ты ни о сыне своем в пеленах, ни о бедной супруге,
Скоро вдове безотрадной; ахейцы тебя неизбежно,
Силою всею напав, умертвят. Для меня же бы лучше
В землю сокрыться, тебя потеряв: что будет со мною,
Если тебя, отнятого роком могучим, не станет?
Горе! уж нет у меня ни отца, ни матери нежной;
Мой отец умерщвлен Ахиллесом божественным; Фивы,
Град киликиян, с блестящими златом вратами разрушив,
Сам он убил Гетеона, но не взял оружия; чуждый
Мысли такой, он с оружием вместе сожжению предал
Кости родителя, в почесть ему погребальный насыпал
Холм, и платанами горные нимфы тот холм обсадили.
Семеро братьев еще у меня оставалось в отчизне —
Все они в день единый повержены в бездну Аида:
Всех беспощадной рукой умертвил Ахиллес быстроногий.
Матерь царицу от пажитей густолесистого Плака
В рабство добычей войны он увлек, но за выкуп великий
Скоро ей отдал свободу, чтоб пала от стрел Артемиды.
Фрагмент из Гомера (в переводе Жуковского) тут неслучаен.
Еще одна новость, которую когда-то увидел. В Италии вор зачитался книгой о Гомере в квартире, которую собирался ограбить, и был задержан.
Это было в Риме. Полицейские задержали 38-летнего компьютерного специалиста Даниэля Ликуори, который так увлекся книгой владельца квартиры, что забыл о своих намерениях ограбить ее. «Би-би-си» называет его вором-рецидивистом, который ранее похищал кошек. (В этой новости, как и про ножницы, одно другого краше.)
Любящий Гомера квартирный грабитель забрался через балкон в квартиру дома в престижном районе. К слову сказать, у вора уже был с собой пакет, набитый доверху дизайнерской одеждой, которой он разжился в другом месте. Через дверь балкона почти сорокалетний преступник проник в спальню квартиры.
И кажется, ну давай, действуй. Набивай другой пакет или возьми какую-нибудь наволочку. Но нет. Внимание похитителя привлекла книга итальянского автора Джованни Нуччи «Боги в шесть: “Илиада” в час аперитива» (он ее увидел на прикроватной тумбочке).
Боги в шесть, уж не знаю, что говорили, а вот боги, по-видимому, позднего часа (ну не средь бела же дня он полез в эту квартиру?) велели мужчине взять книгу, сесть на кровать и начать читать.
Солнце едва закатилось, и сумрак на землю спустился,
Сну предалися пловцы у причал мореходного судна.
Но, лишь явилась Заря розоперстая, вестница утра,
В путь поднялися обратный к широкому стану ахейцы.
С места попутный им ветер послал Аполлон сребролукий.
Мачту поставили, парусы белые все распустили;
Средний немедленно ветер надул, и, поплывшему судну,
Страшно вкруг киля его зашумели пурпурные волны;
Быстро оно по волнам, бразды оставляя, летело.
После, как скоро достигли ахейского ратного стана,
Черное судно они извлекли на покатую сушу
И, высоко, на песке, подкативши огромные бревна,
Сами рассеялись вдруг по своим кораблям и по кущам.
Он между тем враждовал, при судах оставаяся черных,
Зевсов питомец, Пелид Ахиллес, быстроногий ристатель.
Для чего, спросите, «подкативши огромные бревна»? Отвечу: чтобы закрепить корабль.
И вот, по-видимому, для того, чтобы закрепить удовольствие от чтения «Илиады в час аперитива», почти сорокалетний вор решил перейти на балкон, где и был в конце концов обнаружен хозяином квартиры. Крики, шум. Начитанный Ликуори хочет сбежать, перепрыгивает на соседний балкон, но там его уже ловят прибывшие на место вызова полицейские. (Как быстро, однако, приезжает в Италии полиция.)
В общем, теперь у незадачливого грабителя два обвинения: попытка ограбления и хранение ворованного.
Но судьбе (паркам, богиням узоров, кому там еще?) этого недостаточно.
Она делает еще один стежок: автор книги Джованни Нуччи, оказывается, живет в трехстах метрах от места ограбления. И в интервью газете дает потом комментарий: «В первую очередь я хотел бы встретиться с этим человеком, пойманным с поличным, и подарить ему экземпляр своей книги, потому что его наверняка прервали в процессе, а я хотел бы, чтобы он смог дочитать ее до конца».
Интересно, что было в этой книге? У нас она не издана, нашел только скупое: что в ней автор рассматривает «Илиаду» Гомера с точки зрения греческих богов и указывает на привязки знаменитой поэмы к современности.
А это, кстати, хорошая идея.
Рассказать историю с неожиданной стороны, исключив людей: такая вот история ножниц, раскраивающих ткань. Где мнение ткани не учитывается.
Все-таки ножницы сильнее ткани.
Ткань ложится послушно под них – или топорщится. Разрез идет ровным или петляет. А вот ножницы вообще застопорились: шов.
Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили. А теперь, пойми,
Я должен жить, дыша и большевея,
И, перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми!
У того же Мандельштама есть лучшее в русской литературе стихотворение про гомеровского героя – Одиссея.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
– Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, и – и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена – другая – как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Это стихотворение 1917 года.
Он написал его в Алуште.
Говорят, это стихотворение посвящено Вере и Сергею Судейкиным. Они тогда снимали в Алуште комнату на какой-то даче. Мандельштам гостил у них и стал свидетелем пролившегося меда.
Судейкнина вспоминала потом (в Крым, кстати, они приехали в июне, Крым тогда многим «казался раем, стоявшим вне бешеного урагана, несущегося по остальной части России»), что им нечем было угостить Мандельштама. Только мед и чай. Не было даже хлеба.
Потом они расстанутся: Мандельштам поедет по своим делам, а те, двое, всё дальше и дальше. В 1920 году – через Кавказ – они эмигрируют во Францию.
Но пока они все еще здесь, пока Мандельштам видит их, он чувствует, что они стоят уже на границе новой жизни, как будто вопрошают о будущем. Что дальше? Куда дальше? И прялкой стоит тишина: нет ответа.
Золотое руно, может, тут возникло, в этом дивном, тягучем тексте, не потому что Крым, не потому что море, а по ассоциации: художник Сергей Судейкин когда-то, в 1906, уже призрачном сейчас году, оформлял журнал «Золотое руно», который задумали сиволисты в кружке «Аргонавты».
И этот горькое восклицание «Где же ты, золотое руно?» – это, наверное, тоска по тому прекрасному времени, когда можно было не думать о хлебе, которого нет.
А может быть это всё вздор? И это действительно всего лишь то, гомеровское золотое руно.
Ну и Бахус, конечно.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.
Люди отсутствуют, все ушли на сезонные работы: где-то катятся бочки, в которое нальют молодое вино, а здесь нет. Только сторожа выглянут и собаки лают.
Так куда же нам плыть? Куда бежать?
И марево, марево плывет. И ответа нет. И, как прялка, стоит тишина.
В этой комнате, временной, на троих.
А потом «вжих» говорят ножницы – и один в одну сторону, а эти двое стоят, смотрят ему в след и уже знают: скоро и им в путь.