Поэт Давид Самойлов дал необычное определение искусству: смесь небес и балагана. Оно настолько при всей необычности точное, что я, увидев первый раз это определение, сразу захотел уточнить, откуда оно.
Оказалось, из поэмы.
Герой поэмы «Последние каникулы» Вит Ствош, средневековый скульптор, дает нам эту формулу:
И Вит воскликнул: – Днесь
Я возглашаю здесь,
Что радость мне желанна
И что искусство – смесь
Небес и балагана!
Высокая потреба
И скомороший гам!..
Под небом – балаган.
Над балаганом – небо!
Самое известное стихотворение Самойлова – это, конечно, «Сороковые, роковые». Люди моего поколения помнят их по школе: стихи, кажется, были включены в школьную программу. Но даже если не были – это неважно: их всегда читали со сцены или экрана, поэтому мы их знали почти наизусть.
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Это стихотворение 1961 года.
Получается, что оно написано через двадцать лет после войны, которая так и не отпускает. В июне 1941 года Самойлову было всего двадцать один. Самойлов прошел всю войну. Входил в Берлине.
Это восклицание «а мы такие молодые» даже не требует восклицательного знака: там всё уже есть.
... Всё стихотворение условно разбивается на три части: сперва в двух строфах дается панорама огромной страны – всё снято как будто сверху. Потом кадр приближается и сужается: «а это я на полустанке». Мы даже видим кисет и наборный мундштук. Потом «камера» отъезжает – и мы видим, как он смеется и не один. С какой-то девушкой. И вот «камера» все больше и больше пространства и времени берет в свой поэтический объектив. И уже нет «камеры», а только прямая речь, звучащий текст.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
...Тут еще важны прилагательные – эпитеты. Они все серые, свинцовые. Даже хлеб, скорей всего, черный. Самое сильное в конце текста слово «гуляет». Разгул, страшный танец, раздор. Но последняя же строфа и возвращает нас к зачину стихотворения, вдруг соединяя судьбу страны и судьбу героя. Там даже местоимение – «мы». И страна молодая, и та девушка на перроне, и сам автор.
Ну и звук, конечно. «Сороковые», «роковые», «фронтовые», «похоронные», «перестуки», «рельсы», «погорельцы» – всё через «о» и «р». Как будто это действительно стук колес.
(Кстати, даже в этом стихотворении соединяются «небо», оно видится тут серым, грозным, тяжелым, и неожиданное «шутовство»: и «балагурю», «и больше нужного хромаю», и горделивое внимание к наборному мундштуку.)
И единственно возможный, кольцующий и одновременно выстреливающий уже куда-то за пределы текста, финал:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
... Если уже отойти от горькой и великой темы этого стихотворения в сторону, то вдруг думаешь: а вдруг там даже не кинематографический прием, а просто чисто живописный? Нам дается большая картина, совмещающая в себе сразу несколько планов. Причем каждый из этих планов некоторое время как будто может существовать отдельно. Так, кстати, делали средневековые живописцы. Драматический или даже трагический сюжет на первом плане, а на далеком холме за окном – гуляет белоснежный и безмятежный барашек.
Или вот знаменитая картина Питера Брейгеля старшего. «Падение Икара».
Меня еще в детстве композиция картины поразила. На первом плане крупные второстепенные персонажи: например, пахарь, идущий за плугом. Мы даже долго рассматриваем этого пахаря и удивляемся: не слишком ли нарядно оделся этот крестьянин, чтоб идти за бороздой? Какая-то дивная алая рубаха – она, кстати, первая нас от всего и отвлекает. Не стоило ли одеться во что-то поскромней? Например, в серую?
И только потом – через пастуха с его овцами и уморительной собакой, через зеленый прекрасный куст (или дерево?) на краю обрыва, внимательно осмотрев корабль, сдвинутый на картине вправо на третьем плане, скосив глаза, мы видим ноги, в момент падения еще не до конца ушедшие под воду.
Так вот куда смотрел пастух! Он смотрел на ту точку неба, где еще несколько мгновений назад летел Икар. Почему же он не заметил самого падения? И до сих пор смотрит туда? Ну овца заблеяла, отвел взгляд. А потом посмотрел вновь – а в небе уже никого. Хотя даже собака не дернулась: сидит себе, как вкопанная.
Удивительно, что даже рыбак в самом правом углу картины падения Икара не заметил. Хотя должен же был раздаться неминуемый сильный плеск?
Даже моряки на корабле смотрят в другую сторону.
И только одно существо заметило гибель Икара: серая куропатка, сидящая на ветке на краю утеса.
(Только сейчас подумал: может, неслучайно этот единственный свидетель падения Икара именно куропатка? Они, конечно, умеют летать, но плохо.)
Однако вернемся к Самойлову.
У него есть два, известных мне, стихотворения про живопись. Первая – это про картину Саврасова «Грачи прилетели». И в самом тексте картина и автор прямо названы.
Стояли они у картины:
Саврасов. «Грачи прилетели».
Там было простое, родное.
Никак уходить не хотели.
Случайно разговорились,
Поскольку случилась причина.
– Саврасов. "Грачи прилетели" –
Хорошая это картина.
Мужчина был плохо одетый.
Видать, одинокий. Из пьющих.
Она – из не больно красивых
И личного счастья не ждущих.
Ее проводил он до дома.
На улице было морозно.
Она бы его пригласила,
Но в комнате хаос, и поздно.
Он сам напросился к ней в гости
Во вторник на чашечку чаю.
– У нас с вами общие вкусы
В картинах, как я замечаю...
Два дня она драила, терла
Свой угол для скромного пира.
Пошла, на последние деньги
Сиреневый тортик купила.
Под вечер осталось одеться,
А также открытку повесить –
«Грачи прилетели». Оделась.
Семь, восемь. И девять. И десять.
Семь, восемь. И девять. И десять.
Поглядывала из-за шторки.
Всплакнула. И полюбовалась
Коричневой розой на торте.
Себя она не пожалела.
А про неудавшийся ужин
Подумала: «Бедненький тортик,
Ведь вот никому ты не нужен!..»
«Наверно, забыл. Или занят.
Известное дело – мужчина...»
А все же «Грачи прилетели» –
Хорошая очень картина.
Почему такое сентиментальное стихотворение было написано Самойловым 20 мая 1986, нам не узнать. Но со вторым его текстом тоже интересно. Там опять возникнет сейчас имя Брейгеля.
Давид Самойлов
Брейгель (Картина)
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.
Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.
Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
– Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?
Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.
И старший воскликнул: – Мальчик!
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.
И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.
Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.
И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.
И, сотворив заклинанье,
Сказали: – Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!
Сказала хрипло: – Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.
– Как знаешь, – они отвечали,
Гляди, не накликай печали!..–
Шли, головами качали
И пожимали плечами.
И вот тут начинаются странности. Во-первых, в самом тексте стихотворения имя Брейгеля никак не упоминается. Во-вторых, а какой Брейгель? Старший, младший?
Ну, допустим, если не назвал, то скорей всего имелся ввиду самый главный – Питер Брейгель Старший.
Но тогда возникает вопрос: а какую картину Самойлов имеет ввиду?
Он явно описывает в стихотворении сцену поклонения пастухов новорожденному Иисусу. Но среди дошедших до нас картин Брейгеля есть только те, на которых изображена сцена поклонения волхвов. Потом непонятная ситуация с Марией. У Питера Брейгеля Старшего существует картина, на которой у Марии, как и описано в стихотворении, очень пухлые губы. Но никакой курчавости там нет: ее голова покрыта двойным покрывалом.
Может, не про картину Брейгеля Самойлов писал этот свой текст?
...Нашел недавно в интернете версию: что на самом деле изначальное название этого стихотворения Самойлова – «Отрывок».
А название «Брейгель (картина)» он придумал для того, чтобы обойти цензуру. Дескать, стихотворение на религиозную тему в начале 1970-х мало имело шансов быть напечатанным. (Хотя мы помним и у Вознесенского стихотворения со словом «бог», и у Ахмадулиной. Вот интересно, печаталось ли стихотворение Пастернака «Рождественская звезда» в семидесятых? Ну пусть даже под «условным» названием «Стихи из романа»? Не могу в этом интернете, который помнит все глупости, всё, не требующего памяти, этого важного факта почему-то найти.)
В общем, по одной из версий, никакого отношения к Брейгелю это стихотворение Давида Самойлова не имеет.
«Посылаю стихотворение "Брейгель", которое на самом деле называется "Отрывок" и к Брейгелю не имеет никакого отношения – это название для цензуры – может, пройдет в книге"», – писал Давид Самойлов в письме писателю Николаю Дубову. А Дубов ему отвечал: «Молю Бога, чтобы редактор знал Брейгеля лишь понаслышке, т.к. Ваш "Отрывок" не только не имеет к нему отношения, но и противоположен его картине».
Тут будет любопытным узнать, что, по мнению Бродского, уже упомянутое стихотворение Пастернака возьмет визуальным источником текста, в отличие от стихотворения Самойлова, скорей всего не нидерландскую живопись, а итальянскую.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры...
...Все злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.
Бродский считает, что в этом стихотворении Пастернака проглядывают как раз итальянские художники. Он упоминает Андреа Мантенья и Джованни Беллини.
... Впрочем, это не так важно. Тут главное – это соединение (и в самойловском, и в пастернаковском стихотворениях) высокого и низкого: невообразимо чудо рождения Божьего сына, который всё искупит в дальнейшем, и этого животного сброда и стада, человеческого простого дыхания. Неслучайно, и пещера называлась вертеп. И потом это слово даже стало названием кукольного площадного театра. А потом и докатится до совсем низовых смысловых значений.
Каждая эпоха определяет высшую и низшую границы, «низ» и «верх». Площадное искусство, потом народное (это уже глубокое, но тоже иногда темное), а потом и искусство духа.
Об этом еще Михаил Бахтин писал. «Серьезность нагромождает безвыходные ситуации, смех подымается над ними, освобождает их. [...] Все подлинно великое должно включать в себя смеховой элемент».
Вот ему и вторит Давид Самойлов:
Под небом балаган,
Над балаганом небо…
Оказалось, из поэмы.
Герой поэмы «Последние каникулы» Вит Ствош, средневековый скульптор, дает нам эту формулу:
И Вит воскликнул: – Днесь
Я возглашаю здесь,
Что радость мне желанна
И что искусство – смесь
Небес и балагана!
Высокая потреба
И скомороший гам!..
Под небом – балаган.
Над балаганом – небо!
Самое известное стихотворение Самойлова – это, конечно, «Сороковые, роковые». Люди моего поколения помнят их по школе: стихи, кажется, были включены в школьную программу. Но даже если не были – это неважно: их всегда читали со сцены или экрана, поэтому мы их знали почти наизусть.
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Это стихотворение 1961 года.
Получается, что оно написано через двадцать лет после войны, которая так и не отпускает. В июне 1941 года Самойлову было всего двадцать один. Самойлов прошел всю войну. Входил в Берлине.
Это восклицание «а мы такие молодые» даже не требует восклицательного знака: там всё уже есть.
... Всё стихотворение условно разбивается на три части: сперва в двух строфах дается панорама огромной страны – всё снято как будто сверху. Потом кадр приближается и сужается: «а это я на полустанке». Мы даже видим кисет и наборный мундштук. Потом «камера» отъезжает – и мы видим, как он смеется и не один. С какой-то девушкой. И вот «камера» все больше и больше пространства и времени берет в свой поэтический объектив. И уже нет «камеры», а только прямая речь, звучащий текст.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
...Тут еще важны прилагательные – эпитеты. Они все серые, свинцовые. Даже хлеб, скорей всего, черный. Самое сильное в конце текста слово «гуляет». Разгул, страшный танец, раздор. Но последняя же строфа и возвращает нас к зачину стихотворения, вдруг соединяя судьбу страны и судьбу героя. Там даже местоимение – «мы». И страна молодая, и та девушка на перроне, и сам автор.
Ну и звук, конечно. «Сороковые», «роковые», «фронтовые», «похоронные», «перестуки», «рельсы», «погорельцы» – всё через «о» и «р». Как будто это действительно стук колес.
(Кстати, даже в этом стихотворении соединяются «небо», оно видится тут серым, грозным, тяжелым, и неожиданное «шутовство»: и «балагурю», «и больше нужного хромаю», и горделивое внимание к наборному мундштуку.)
И единственно возможный, кольцующий и одновременно выстреливающий уже куда-то за пределы текста, финал:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
... Если уже отойти от горькой и великой темы этого стихотворения в сторону, то вдруг думаешь: а вдруг там даже не кинематографический прием, а просто чисто живописный? Нам дается большая картина, совмещающая в себе сразу несколько планов. Причем каждый из этих планов некоторое время как будто может существовать отдельно. Так, кстати, делали средневековые живописцы. Драматический или даже трагический сюжет на первом плане, а на далеком холме за окном – гуляет белоснежный и безмятежный барашек.
Или вот знаменитая картина Питера Брейгеля старшего. «Падение Икара».
Меня еще в детстве композиция картины поразила. На первом плане крупные второстепенные персонажи: например, пахарь, идущий за плугом. Мы даже долго рассматриваем этого пахаря и удивляемся: не слишком ли нарядно оделся этот крестьянин, чтоб идти за бороздой? Какая-то дивная алая рубаха – она, кстати, первая нас от всего и отвлекает. Не стоило ли одеться во что-то поскромней? Например, в серую?
И только потом – через пастуха с его овцами и уморительной собакой, через зеленый прекрасный куст (или дерево?) на краю обрыва, внимательно осмотрев корабль, сдвинутый на картине вправо на третьем плане, скосив глаза, мы видим ноги, в момент падения еще не до конца ушедшие под воду.
Так вот куда смотрел пастух! Он смотрел на ту точку неба, где еще несколько мгновений назад летел Икар. Почему же он не заметил самого падения? И до сих пор смотрит туда? Ну овца заблеяла, отвел взгляд. А потом посмотрел вновь – а в небе уже никого. Хотя даже собака не дернулась: сидит себе, как вкопанная.
Удивительно, что даже рыбак в самом правом углу картины падения Икара не заметил. Хотя должен же был раздаться неминуемый сильный плеск?
Даже моряки на корабле смотрят в другую сторону.
И только одно существо заметило гибель Икара: серая куропатка, сидящая на ветке на краю утеса.
(Только сейчас подумал: может, неслучайно этот единственный свидетель падения Икара именно куропатка? Они, конечно, умеют летать, но плохо.)
Однако вернемся к Самойлову.
У него есть два, известных мне, стихотворения про живопись. Первая – это про картину Саврасова «Грачи прилетели». И в самом тексте картина и автор прямо названы.
Стояли они у картины:
Саврасов. «Грачи прилетели».
Там было простое, родное.
Никак уходить не хотели.
Случайно разговорились,
Поскольку случилась причина.
– Саврасов. "Грачи прилетели" –
Хорошая это картина.
Мужчина был плохо одетый.
Видать, одинокий. Из пьющих.
Она – из не больно красивых
И личного счастья не ждущих.
Ее проводил он до дома.
На улице было морозно.
Она бы его пригласила,
Но в комнате хаос, и поздно.
Он сам напросился к ней в гости
Во вторник на чашечку чаю.
– У нас с вами общие вкусы
В картинах, как я замечаю...
Два дня она драила, терла
Свой угол для скромного пира.
Пошла, на последние деньги
Сиреневый тортик купила.
Под вечер осталось одеться,
А также открытку повесить –
«Грачи прилетели». Оделась.
Семь, восемь. И девять. И десять.
Семь, восемь. И девять. И десять.
Поглядывала из-за шторки.
Всплакнула. И полюбовалась
Коричневой розой на торте.
Себя она не пожалела.
А про неудавшийся ужин
Подумала: «Бедненький тортик,
Ведь вот никому ты не нужен!..»
«Наверно, забыл. Или занят.
Известное дело – мужчина...»
А все же «Грачи прилетели» –
Хорошая очень картина.
Почему такое сентиментальное стихотворение было написано Самойловым 20 мая 1986, нам не узнать. Но со вторым его текстом тоже интересно. Там опять возникнет сейчас имя Брейгеля.
Давид Самойлов
Брейгель (Картина)
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.
Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.
Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
– Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?
Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.
И старший воскликнул: – Мальчик!
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.
И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.
Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.
И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.
И, сотворив заклинанье,
Сказали: – Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!
Сказала хрипло: – Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.
– Как знаешь, – они отвечали,
Гляди, не накликай печали!..–
Шли, головами качали
И пожимали плечами.
И вот тут начинаются странности. Во-первых, в самом тексте стихотворения имя Брейгеля никак не упоминается. Во-вторых, а какой Брейгель? Старший, младший?
Ну, допустим, если не назвал, то скорей всего имелся ввиду самый главный – Питер Брейгель Старший.
Но тогда возникает вопрос: а какую картину Самойлов имеет ввиду?
Он явно описывает в стихотворении сцену поклонения пастухов новорожденному Иисусу. Но среди дошедших до нас картин Брейгеля есть только те, на которых изображена сцена поклонения волхвов. Потом непонятная ситуация с Марией. У Питера Брейгеля Старшего существует картина, на которой у Марии, как и описано в стихотворении, очень пухлые губы. Но никакой курчавости там нет: ее голова покрыта двойным покрывалом.
Может, не про картину Брейгеля Самойлов писал этот свой текст?
...Нашел недавно в интернете версию: что на самом деле изначальное название этого стихотворения Самойлова – «Отрывок».
А название «Брейгель (картина)» он придумал для того, чтобы обойти цензуру. Дескать, стихотворение на религиозную тему в начале 1970-х мало имело шансов быть напечатанным. (Хотя мы помним и у Вознесенского стихотворения со словом «бог», и у Ахмадулиной. Вот интересно, печаталось ли стихотворение Пастернака «Рождественская звезда» в семидесятых? Ну пусть даже под «условным» названием «Стихи из романа»? Не могу в этом интернете, который помнит все глупости, всё, не требующего памяти, этого важного факта почему-то найти.)
В общем, по одной из версий, никакого отношения к Брейгелю это стихотворение Давида Самойлова не имеет.
«Посылаю стихотворение "Брейгель", которое на самом деле называется "Отрывок" и к Брейгелю не имеет никакого отношения – это название для цензуры – может, пройдет в книге"», – писал Давид Самойлов в письме писателю Николаю Дубову. А Дубов ему отвечал: «Молю Бога, чтобы редактор знал Брейгеля лишь понаслышке, т.к. Ваш "Отрывок" не только не имеет к нему отношения, но и противоположен его картине».
Тут будет любопытным узнать, что, по мнению Бродского, уже упомянутое стихотворение Пастернака возьмет визуальным источником текста, в отличие от стихотворения Самойлова, скорей всего не нидерландскую живопись, а итальянскую.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры...
...Все злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.
Бродский считает, что в этом стихотворении Пастернака проглядывают как раз итальянские художники. Он упоминает Андреа Мантенья и Джованни Беллини.
... Впрочем, это не так важно. Тут главное – это соединение (и в самойловском, и в пастернаковском стихотворениях) высокого и низкого: невообразимо чудо рождения Божьего сына, который всё искупит в дальнейшем, и этого животного сброда и стада, человеческого простого дыхания. Неслучайно, и пещера называлась вертеп. И потом это слово даже стало названием кукольного площадного театра. А потом и докатится до совсем низовых смысловых значений.
Каждая эпоха определяет высшую и низшую границы, «низ» и «верх». Площадное искусство, потом народное (это уже глубокое, но тоже иногда темное), а потом и искусство духа.
Об этом еще Михаил Бахтин писал. «Серьезность нагромождает безвыходные ситуации, смех подымается над ними, освобождает их. [...] Все подлинно великое должно включать в себя смеховой элемент».
Вот ему и вторит Давид Самойлов:
Под небом балаган,
Над балаганом небо…