Это слово давно в испанском языке существовало. Корнем оно восходит (уходит в землю языка?) к слову «dueno». Это значит «хозяин», даже точнее: «хозяин дома».
После уже это перешло в почти театральное-бытовое. (Театр это же всё равно быт, каким бы он ни был возвышенным: мы все равно слышим, как скрипят ботинки у трагика или как «гукается» пуантами об пол балерина, хотя говорят, что настоящие примы опускаются на пол беззвучно. Ну на то они и примы).
В общем, потом это слово трансформировалось в определение необычного свойства человека – быть волшебным. В драке ли, в пении или танце. Или в тексте.
Так на время пишущий становится ясновидцем.
«Однажды андалузская певица Пастора Павон, Девушка с гребнями, сумрачный испанский дух с фантазией под стать Гойе или Рафаэлю Эль Гальо, пела в одной из таверн Кадиса. Она играла своим темным голосом, мшистым, мерцающим, плавким, как олово, кутала его прядями волос, купала в мансанилье, заводила в дальние глухие дебри. И все напрасно. Вокруг молчали.
Там был Игнасио Эспелета, красивый, как римская черепаха. (...) Там была Элоиса – цвет аристократии, (...) прямая наследница Соледад Варгас; на тридцатом году жизни она не пожелала выйти замуж за Ротшильда, ибо сочла его не равным себе по крови. Там были Флоридасы, которых называют мясниками, но они – жрецы и вот уже тысячу лет приносят быков в жертву Гериону. А в углу надменно стыла критская маска скотовода дона Пабло Мурубе.
Пастора Павон кончила петь в полном молчании. Лишь ехидный человечек, вроде тех пружинистых чертенят, что выскакивают из бутылки, вполголоса произнес: "Да здравствует Париж!" – и в этом звучало: "Нам не надо ни задатков, ни выучки. Нужно другое".
И тогда Девушка с гребнями вскочила, одичалая, как древняя плакальщица, залпом выпила стакан огненной касальи и запела, опаленным горлом, без дыхания, без голоса, без ничего, но... с дуэнде. Она выбила у песни все опоры, чтоб дать дорогу буйному жгучему дуэнде, брату самума, и он вынудил зрителей рвать на себе одежды, как рвут их в трансе антильские негры перед образом святой Барбары.
Девушка с гребнями срывала свой голос, ибо знала: этим судьям нужна не форма, а ее нерв, чистая музыка – бесплотность, рожденная реять. Она пожертвовала своим даром и умением, – отстранив музу, беззащитная, она ждала дуэнде, моля осчастливить се поединком. И как она запела! Голос уже не играл – лился струей крови, неподдельной, как сама боль, он ветвился десятипалой рукой на пригвожденных, но не смирившихся ступнях Христа, изваянного Хуаном де Хуни.
Приближение дуэнде знаменует ломку канона и небывалую, немыслимую свежесть – оно, как расцветшая роза, подобно чуду и будит почти религиозный восторг».
Это цитата из эссе Федерико Гарсиа Лорки. Жанр тут неслучайно подчеркнут – так и надо писать эссе. Ты просто идешь за мыслью, а она то пропадет (как тропинка в лесу), то снова вынырнет. Эссе должно быть причудливым, неожиданным, эссе – это незаконнорождённый ребенок королей.
Хотя классическое определение будет суховато, как трехдневный сэндвич из только что распечатанной упаковки. «Эссе – это прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку предмета».
И тут же как чертик из табакерки – питерская поэтесса, ныне покойная – Елена Шварц. Из книги «Определения в дурную погоду». Подзаголовок: «Крошечные эссе».
Самое лучшее и самое короткое. Заглавие: «Бог не сентиментален».
Само эссе: «Бог не сентиментален».
Шедевр. Текст эссе полным эхом повторяет свой заголовок. Утверждение в квадрате. Максима.
Но где же искать этот дуэнде? Где он прячется? (Кстати, дуэнде – это дух, значит, у него окончания мужского рода.)
В честности.
Эссе должно быть честным.
Это не отменяет небольших тропинок лукавства (человек вообще лукав), но основное направление – попытка договорить правду. Иначе зачем?
Еще из крошечных эссе Елены Шварц.
Самовоспитание (это название).
Еще в раннем детстве у меня появилась странная привычка: если мне в голову приходили дурные мысли, я тут же больно себя щелкала в щеку. Самовоспитание, впрочем, не очень строгое – оно, может быть, заменяло мне воспитание извне.
Конец эссе.
Пишем эссе и постоянно щелкаем себя в щеку.
У Марины Цветаевой ее эссе были иногда откровеннее и саморазоблачительней стихов. А иногда точнее (там не мешает ритм, который ведет и за собой уводит, «поэта далеко заводит речь»).
Из эссе про художницу Наталью Гончарову:
«Первое: свет. Второе: пространство. После всего мрака – весь свет, всей стиснутости – весь простор. Не было бы крыши – пустыня. Так – пещера. Световая пещера, цель всех подземных рек. На взгляд – верста, на стих – конца нет... Конец всех Аидов и адов: свет, простор, покой. После этого света – тот.
Рабочий рай, мой рай и, как рай, естественно здесь не данный. В пустоте – в тишине – с утра. Рай прежде всего место пусто. Пусто – просторно, просторно – покойно. Покойно – светло. Только пустота ничего не навязывает, не вытесняет, не исключает. Чтобы всё могло быть, нужно, чтобы ничего не было. Всё не терпит чего (как «могло бы» – есть). – А вот у Маяковского рай – со стульями. Даже с «мебелями». Пролетарская жажда вещественности. У всякого свой.
Пустыня. Пещера. Что еще? Да палуба! Первой стены нет, есть – справа – стекло, а за стеклом ветер: море. Вечером, в нерабочее время, когда отдыхает кисть и доходит гость, стеклянная стена, морская, исчезает за другой, льющейся. Шелк или нет – желт. По вечерам в мастерской Гончаровой встает другое солнце.
Кроме стеклянной, правой, другая левая. Деревянная или каменная? (Что-то слышала о пристройке.) В старом доме и дерево – камень. (Преосуществление исконного материала: старая кожа, делающаяся бронзой, старое дерево – костью, глина – медью, лица старух и мертвых – всем, чем угодно, кроме плоти.) Не деревянная и не каменная, равно как третья, с которой сходится стена холстов (холсты лицом от) – стена крестов. Деревянных крестов подрамников. То же, что булыжники двора, что кубы лестницы, есть до неба, есть по пояс (только пробелов нет, ни одного ничего!) – тоже, может быть, те же великаны играли и, доиграв, составили к стенке, лицом от глаз: сглазу. Не верю в разные силы, сила одна, игра – одна. Все дело в мере. Стихия, играя, не доигрывает и переигрывает».
Пнула походя Маяковского (вы заметили?) – и это хорошо: это позволяет только эссе, для стихотворения – мелковато. Но и заодно более человечно.
А что в стихах про Маяковского?
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ –
Здорово, в веках Владимир!
Он возчик, и он же конь,
Он прихоть, и он же право.
Вздохнул, поплевал в ладонь:
– Держись, ломовая слава!
Певец площадных чудес –
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем – тяжеловес
Избрал, не прельстясь алмазом.
Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул – и снова
Оглоблей гребет – крылом
Архангела ломового.
(Марина Цветаева)
Ну и где тут мебелЯ?
Эссе стало как жанр очень популярным в 20 и 21 веке. А создателем жанра эссе считается Мишель Монтень («Опыты», 1580 г.).
«Уединившись с недавнего времени у себя дома, я проникся намерением не заниматься, насколько возможно, никакими делами и провести в уединении и покое то недолгое время, которое мне остается еще прожить. Мне показалось, что для моего ума нет и не может быть большего благодеяния, чем предоставить ему возможность в полной праздности вести беседу с самим собою, сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему будет легче достигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным, более зрелым. Но я нахожу, что и что, напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задает себе во сто раз больше работы, чем прежде, когда он делал ее для других. И действительно, ум мой порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга, ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу, надеясь, что со временем, быть может, он сам себя устыдится».
Отличное определение эссе (как бы иронически ни звучало). Собственно, это эссе и есть. Но и тут нужен дар и умение держаться на волне. У тебя есть досочка твоей мысли, а вокруг волны. Но вот ты оседлал волну – и победил.
Или вот Борхес.
В основу часто берется чужая цитата, а вокруг Борхес «накручивает» кокон своих мыслей и ассоциаций.
«Об этих мыслях (в конце концов уходящих корнями в пантеизм) можно спорить до бесконечности; я сегодня припомнил их ради весьма скромной задачи – проследить историю изменений одного образа в разных текстах трех авторов. Первый – заметка Колриджа, относящаяся к концу XVIII, а может быть, к началу XIX столетия. Он пишет (цитирую):
"Если человек был во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке – что тогда?"»
Даже неважно, что там пишет про цветок сам Борхес. Куда идет его мысль. Она может быть любой. Но всё вырастает из этого образа (заметьте: чужого): «"Если человек был во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке – что тогда?"». Это так прекрасно, что за одно это мы уже благодарны Борхесу: что он нам эту фразу Колриджа из тьмы книг выудил. (Кстати, не факт, что эту цитату сам Борхес и не придумал. Не берусь утверждать в данном случае, но такое у Борхеса могло быть. Игра в игре.)
Эссе – это ваши сны, которые вы нам пересказываете, даже не удосужившись сообщить, что это именно сны.
Если же пользоваться строгим определением, то это вот что: литературное произведение, основанное на спонтанном осмыслении личного опыта, выражении личного мнения, внутреннем диалоге с читателем. Это серфинг.
Самый известный русский эссеист – это, конечно, Розанов. Василий Васильевич. Его лучшие эссе – книги «Уединённое» и «Опавшие листья».
«Между "я хочу сесть" и "я сел" – прошла одна минута. Откуда же эти совсем другие мысли на новую тему, чем с какими я ходил по комнате и даже садился, чтобы их именно записать…»
Понравилось определение: Розанов утверждает новый вид литературы – спонтанной, обрывочной, интимной, практически домашней, где истончается граница между автором и читателем.
И это и есть лучшее определение эссе.
А есть и лучшая максима (ударение на первый слог): «Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником».