Дмитрий Воденников
Вокруг поэта, пишет мне мой приятель, выстроена вся жизнь улья. Поэта кормят другие рабочие пчёлы, «пчёлы-солдаты охраняют ваш покой».
– Интересненько, – говорю я. – Где вы это прочитали?
– Я эту мысль сам додумал, – говорит он.
«Поэт источает магнетические вибрации, которые не могут чувствовать другие. У них есть почки, желудки, гениталии, но этой тонкой антенны, ангельского волоска, который выпускает висящее вверх тормашками тело поэта и на котором держится, как на молитве, связь улья и неба – такого волоска нет. По ниточке, как по проводу, бежит сигнал, ниточка трепещет, грозит оборваться на критически сильных колебаниях, а поэт ловит сигнал пупком. И сам начинает вибрировать, сокращаться в муках спазмов, и эти колебания приманивают новых пчёл. Это небесный мёд, которым никогда не насытиться до рвоты».
Мне так понравилось это выражение «небесный мёд», что я сразу понял, что сделаю его названием. Но потом всё-таки назвал по-другому.
Линор Горалик
* * *
Жалко тихого дурака, жалко громкого дурака, –
у последнего бивуака
мы им щедро плеснём пивка.
Жалко умного подлеца, жалко глупого подлеца, –
у последнего бивуака
пусть от пуза пожрут мясца.
Жалко подлого крикуна, жалко честного крикуна, –
у последнего бивуака
поднесём им по три блина.
– До свидания, повара, – наши добрые повара,
наши умные,
наши честные,
наши тихие повара!
Горалик – один из самых сильных поэтов нашего времени. (Я всё время путаюсь в этих «одна» или «один» в приложении к женщинам-поэтам. Поэтому даже, грешным делом, иногда склоняюсь к пользе феминитивов, хотя звучат они пока, конечно, чудовищно.)
Кстати, про феминитивы. Из интервью с Линор:
– Сейчас много споров вызывают феминитивы – «авторка», «докторка» и прочие. Как вы к ним относитесь? – спрашивает ее журналист.
– Пока что я их не использую, но не удивлюсь, если сама не замечу, как они начнут появляться в моей речи, – отвечает Линор Горалик, – я по натуре дескриптивист, меня страшно интересует живая жизнь языка, и я вижу, как постепенно феминитивы из маркера радикальной позиции превращаются в разновидность языковой нормы. Это захватывающе интересно наблюдать (я считаю, что мне повезло стать свидетелем такого поразительного языкового явления), и мне кажется, что история феминитивов только начинается.
Это хорошая черта – видеть точку роста, даже там, где это сперва принимает смешные и даже глупые формы. Линор умеет видеть точку роста.
* * *
А. Барашу
Как можно писать стихи после четырнадцатого января 1942 года?
После 6 февраля 43-го? После 11 марта 1952-го?
Как можно писать стихи после 22 июня 1917-го?
После июля 1917-го? После марта 1984-го?
Как можно писать стихи после 6 ноября 1974 года,
11 сентября 1965 года, 1 августа 1902-го,
9 мая 1912-го?
Как можно писать стихи после 26-го числа прошлого месяца?
После 10 июня прошлого года? После 12 июня?
После 14 декабря 1922 года?
После этого четверга?
После того, что случилось сегодня в три?
Ужасней, наверное, было только первое ноября 1972 года.
Только 12-е апреля семьдесят третьего было, возможно, ещё страшнее.
Или шестое августа 86-го. 4 сентября 1913-го. Или, скажем,
двадцать пятое июля 1933 года. Или двадцать шестое.
Кто-то наверняка упал с передвижной лестницы в библиотеке,
сломал позвоночник, никогда не сможет двигаться.
Кто-то, наверное, погиб,
по ошибке подорвав себя вместе с заложниками.
У кого-то, скорее всего, ребёнок побежал за мороженым,
буквально за два квартала,
и никогда не вернулся.
Нет, буквально за угол. Нет, буквально в соседний дом.
Нет, вернулся восемнадцать лет спустя, 25 марта.
Или двенадцать лет назад, 24 ноября, в 15:00.
Умер 26-го числа прошлого месяца.
Написал одно-единственное стихотворение, очень плохое.
Горалик, как пчела, склеивает текст. Линор занята. Иногда кажется, что она пишет вообще всегда. Человек-клавиша, человек-сложносочиненное-предложение, человек-антикапслок.
Интересно, она способна приготовить нормальный человеческий обед (первое, второе, компот)? Или всё человеческое, обыкновенное, наше ей недоступно?
(Рядом с поэтом-пчелой всегда есть рабочие пчелы, которые кормят его, поят – последнее особенно актуально, иногда помогают убрать квартиру.)
Моя любимая история про Ахматову – как раз про это. По очередной благоуханной легенде, Анна Андреевна была совершенно беспомощна в быту: этого не умеет, того не может – но однажды, кажется, при Чуковской, встала с постели и лихо нажарила то ли котлет, то ли оладьев (за точность блюда не поручусь). «Так вы и это умеете!» – воскликнула то ли Чуковская, то ли еще кто. «Я всё умею», – сказала Ахматова: «Это просто чистое зловредство с моей стороны».
Мы так и думали.
Жужжите, жужжите, рабочие пчёлы. Стройте свои ряды, пчёлы-солдаты. Мы соберём для вас небесный мёд.
Он, кстати, не так уж легко добывается.
Из ещё одного интервью Линор: «Мне стихи вообще даются тяжело и неприятно. Я помню, как в Красноярске говорила в формате… ну, скажем, ток-шоу с двумя участниками проекта “Частные лица»” Полиной Барсковой и Димой Даниловым. Из зала спросили: “Что легче писать, стихи или прозу?” “О-о-о-о, – говорит один участник. – Конечно, стихи сел – и поехало само, а проза – совсем другое дело». “О-о-о-о, – перебивает другой участник. – Прозу-то легко, сел – и вперед, а вот стихи…” Мне тяжелее со стихами: плотность текста выше, вес слова больше. Даже и предлоги – по большому счёту, не предлоги».
Я сказал выше, что Горалик – это человек-антикапслок. Но получается, что нет. «...плотность текста выше, вес слова больше, даже предлоги – по большому счёту, не предлоги». То есть, получается, каждый текст Линор (весь) написан большими буквами. Хотя на самом деле она принципиально пишет маленькими. Даже иногда величину заглавных убирает. Впрочем, хватит о Горалик. Пусть идёт пожарит оладьи или котлеты. Теперь – мой звёздный час. Я же тоже небесная пчела.
Николай Звягинцев
Дмитрию Воденникову
Ему ермоловскую хочется спину
Или среди города поднять воротник,
Зима ушла, но так зацепила,
Что всё своё оставила с ним.
В снегу лежит дорожка трамвая:
Скользил без палок, спокойный шаг.
Я тоже двигался, не всплывая,
Никто из публики мне не мешал.
Нервов клубок, механизм кулисный -
Просто коробка над потолком,
Ведь ты рисуешь отменные листья,
Они хрустят и едут верхом.
А кто-то из тысячадевятисотых
Будет смотреть и делить пополам.
Господи, вот свинцовые соты,
Я лучшая в мире цветная пчела.
Звягинцев мыслит пропусками. У Горалик есть, конечно, странность в тексте, но она почти никогда не логическая. Горалик – рассказчик. Звягинцев же никогда не проясняет смысл связи между событиями и даже строчками. Он просто говорит: так должно быть и никак иначе. И читателю Звягинцеву приходится подчиняться.
* * *
Двери лишатся своих задвижек,
Дом уплывёт на своих мышах.
Ещё бы ангел в зеленой жиже
Дал посмотреть, как ты хороша.
Сначала на зеркало капнет пена,
Потом сверкнёт неизвестно где.
Там перед церковью пять ступеней,
Твоя душа в солёной воде
Желала себе молочные ноги,
Закрыла глаза и сочла до ста
В предчувствии лёгкого шва двойного,
Сухого дна на конце шеста.
Впрочем, бог с ним, и со Звягинцевым. Пусть идёт что-нибудь полезное сделает. Для общества. Мы же поговорим о насущном. О том, как замерзает всё вокруг. Ибо даже к цветной пчеле – пусть и самой лучшей в мире – всё равно рано или поздно приходит зима. И, как будто почувствовав это, мне мой астролог присылает свой новый прогноз.
«В период с 3 января по 20 января ваша душа подвергнется своеобразной заморозке», – пишет он, а я думаю: вот оно, вот звягинцевское, обещанное: «зима ушла, но так зацепила, что всё свое оставила с ним».
«Вы будете спокойно смотреть на то, что раньше выбило бы вас из седла. Этот период вы проживете с анестезией, как бы выпрыгнув из своего эго, наблюдая за своей жизнью со стороны, без страха и огорчения фиксируя всё происходящее, как видеорегистратор».
Вот я и регистрирую.
Например, тот факт, что, когда ты точно знаешь, что твоя собака давно сошла с ума и уже ничем тебя не удивит, у неё всегда почему-то открывается второе дыхание.
Вчера проснулся на рассвете, потому что услышал, как Чуня ходит по кухне. (Ей вообще-то это несвойственно: она спит рядом со мной до упора.)
«Может, у нее расстройство желудка?» – подумал я. И пошел проверить лоток. Нет.
«Может, она залезла в помойку?» – предположил я. И пошел проверить помойку. Помойка стояла нетронутая.
«Может, она нашла дыру во времени? И уходила в иные миры?» – закралась мне и такая мысль.
Но дыра во времени пульсировала на месте (рядом со шкафчиком), и Чуня там явно не была.
– Чуня? – спросил я Жозефину Тауровну. – Зачем ты сюда ходила?
– Не Ваше дело, – сказала она.
...Вопрос. Можно ли писать стихи после того, как твоя собака окончательно сошла с ума и считает, что она добывает небесный мёд, а ты всего лишь рабочая пчела, которая должна кормить её и защищать?
Ответ. Можно-можно.