Сперва мы услышим звук ломаемого бисквитного печенья, а потом начнет разворачиваться длинное-длинное повествование, до конца которого не каждый дойдет.
Герой, продрогший от холода зимы (хотя какие там зимы во Франции-то?), возвращается домой, и его уже ждет липовый чай и печенье мадлен. Когда я первый раз читал роман Марселя Пруста «По направлению к Свану» я почему-то сразу подумал про миндальное печение. Оно же ломается с небольшим хрустом. Как же невнимателен я был. Это бисквит.
«...как только чай с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне – я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным».
(Марсель Пруст, «В поисках утраченного времени»)
Теперь иногда говорят: «Он съел мадленку Пруста». То есть он вызвал в своей памяти каскад воспоминаний.
А ведь мадленка – это всего лишь маленькое печенье в форме морской ракушки. И такой эффект.
Кстати, я никогда до сегодняшнего дня не знал, что это печение польского происхождения.
Оказывается, однажды при дворе бывшего польского короля Станислава Лещинского (там долгая история – в общем, он жил еще пятьдесят лет эмигрантом во Франции), когда он в 1755 году давал в своем поместье бал, выяснилось, что захворал повар, а стало быть, гости могли остаться без сладкого.
Выручила бывшего короля его горничная, француженка по имени Мадлен Полмье.
Она припомнила, что когда-то ее бабушка готовила вкусное и красивое печение.
Приготовленное угощение пришлось по вкусу и королю, и приглашенным, поэтому было названо в честь кулинарной спасительницы – «мадлен».
Ну а потом печенье перекочевало («печение перекочевало» – хороший звук) в парижские кофейни, название ушло в народ, вынырнув на страницах романа Марселя Пруста.
Я тут нашел этот рецепт.
Всё, что вам нужно, – это сто грамм муки, сто грамм сахара, половинка лимона, два яйца и кусочек сливочного масла, которое придется сперва растопить. Надо взбить с сахаром, добавить муку и смешать (в наш современный век – миксер нам в помощь, а тогда давно, конечно, взбивали вручную).
Потом добавьте масло, натертую лимонную цедру и порошок-разрыхлитель. Снова перемешайте тесто и дайте ему настояться.
Ну а дальше уже – разложить по формочкам (у Пруста, как мы помним, формочки в виде ракушек, но это не обязательно). Причем разложить надо, наполнив формочки только наполовину, иначе тесто в духовке выйдет из берегов.
Духовка, температура 220 градусов, десять минут и вуаля: пирожное готово.
«И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал. [...] И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому – и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду».
Это из романа «В поисках утраченного времени».
Так вот – выяснилось, что это самый длинный роман в истории литературы.
Он официально признан Книгой рекордов Гиннесса самым длинным романом: в нем около 1,2 миллиона слов и примерно 9,6 миллиона символов. Марсель Пруст писал его 13 лет, а если вы отважитесь его до конца прочитать, то вам потребуется около 60 часов. Но это если вообще не отвлекаться от текста, ни на пирожные, ни на чай.
«Мы вечно забываем, что и счастье, и красота для каждого свои, и, мысленно подменяя их некой условностью, созданной из усредненного воспоминания обо всех лицах, что нравились нам в жизни, обо всех известных нам удовольствиях, получаем какие-то отвлеченные образы, чахлые и блеклые, потому что им недостает новизны, отличий от того, что нам уже известно, характера, свойственного красоте и счастью. И мы судим о жизни пессимистически, и нам кажется, что мы правы, потому что воображаем, будто знаем, что такое счастье, что такое красота, а на самом деле отбросили их, заменили обобщениями, в которых нет ни единого атома красоты и счастья».
(Марсель Пруст «Под сенью девушек в цвету»)
Ну а самый длинный черновик, оказывается, у Джека Керуака. В 1951 году Джек Керуак за три недели напечатал на своей машинке первый черновик романа «В дороге». Печатал он его на длинном рулоне бумаги, который сам склеивал, для того чтобы не отвлекаться на замену листов. (Ну у каждого свои причуды.)
Говорят, всего там 36 метров.
«Что за чувство охватывает вас, когда вы уезжаете, оставляя людей на равнине, и те удаляются, пока не превратятся в едва различимые пятнышки? Это чувство, что мировой свод над нами слишком огромен, что это – прощание. Но нас влечёт очередная безумная авантюра под небесами».
(Джек Керуак «В дороге».)
Только сейчас подумал: может, Керуак и хотел из своих склеенных листов сделать такое подобие дороги? Кстати, Пруст тоже листы в своей рукописи склеивал, он хотел, чтоб книга стала зримо бесконечной.
И, опять на минуту, возвращаясь к Прусту, как тут не вспомнить удивительное стихотворение Беллы Ахмадулиной.
Прощай! Прощай! Со лба сотру воспоминанье: нежный, влажный сад, углубленный в красоту, словно в занятье службой важной.
Прощай! Всё минет: сад и дом, двух душ таинственные распри и медленный любовный вздох той жимолости у террасы.
В саду у дома и в дому внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте.
Смотрели, как в огонь костра, до сна в глазах, до мути дымной, и созерцание куста равнялось чтенью книги дивной.
Меж наших двух сердец – туман клубился! Жимолость и сырость, и живопись, и сад, и Сван – к единой муке относились.
То сад, то Сван являлись мне, цилиндр с подкладкою зеленой мне виделся, закат в Комбре и голос бабушки влюбленной.
Прощай! Но сколько книг, дерев нам вверили свою сохранность, чтоб нашего прощанья гнев поверг их в смерть и бездыханность.
Прощай! Мы, стало быть, – из них, кто губит души книг и леса. Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса.
Ну и, конечно, самая переводимая книга (ну после Библии, разумеется) – это повесть Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц».
Исследователи насчитали более чем 300 языков и диалектов, на которые она была переведена.
Да что там переводы. У нас этот образ Маленького принца даже попал в советскую песенную культуру. Помните, Татьяну Доронину, которая поет ее в такси в фильме «Три тополя на Плющихе»?
Опустела без тебя Земля... Как мне несколько часов прожить? Так же падает в садах листва, И куда-то все спешат такси... Только пусто на Земле одной Без тебя, а ты, Ты летишь, и тебе Дарят звезды Свою нежность... Так же пусто было на Земле, И когда летал Экзюпери, Так же падала листва в садах, И придумать не могла Земля, Как прожить ей без него, пока Он летал, летал, И все звезды ему Отдавали Свою нежность... Опустела без тебя Земля... Если можешь, прилетай скорей...
(Слова Сергея Гребенникова и Николая Добронравова)
Кстати, «Маленький принц» переводился даже на редкие арабские наречия и африканские языки. Вот это действительно мировая слава.
«Точно так же, если им сказать: "Вот доказательства, что Маленький принц на самом деле существовал: он был очень, очень славный, он смеялся, и ему хотелось иметь барашка. А кто хочет барашка, тот, безусловно, существует", — если им сказать так, они только пожмут плечами и посмотрят на тебя, как на несмышленого младенца. Но если сказать им: "Он прилетел с планеты, которая называется астероид В-612", — это их убедит, и они не станут докучать вам расспросами. Уж такой народ эти взрослые. Не стоит на них сердиться. Дети должны быть очень снисходительны к взрослым.
Но мы, те, кто понимает, что такое жизнь, мы, конечно, смеемся над номерами и цифрами! Я охотно начал бы эту повесть как волшебную сказку. Я хотел бы начать так:
"Жил да был Маленький принц. Он жил на планете, которая была чуть побольше его самого, и ему очень не хватало друга…". Те, кто понимает, что такое жизнь, сразу бы увидели, что все это чистая правда.
Ибо я совсем не хочу, чтобы мою книжку читали просто ради забавы. Сердце мое больно сжимается, когда я вспоминаю моего маленького друга, и нелегко мне о нем говорить. Прошло уже шесть лет с тех пор, как он вместе со своим барашком покинул меня. И я пытаюсь рассказать о нем для того, чтобы его не забыть. Это очень печально, когда забывают друзей. Не у всякого есть друг. И я боюсь стать таким, как взрослые, которым ничто не интересно, кроме цифр. Вот еще и поэтому я купил ящик с красками и цветные карандаши. Не так это просто – в моем возрасте вновь приниматься за рисование, если за всю свою жизнь только и нарисовал что удава снаружи и изнутри, да и то в шесть лет! Конечно, я постараюсь передать сходство как можно лучше. Но я совсем не уверен, что у меня это получится. Один портрет выходит удачно, а другой ни капли не похож. Вот и с ростом тоже: на одном рисунке принц у меня вышел чересчур большой, на другом – чересчур маленький. И я плохо помню, какого цвета была его одежда. Я пробую рисовать и так и эдак, наугад, с грехом пополам. Наконец, я могу ошибиться и в каких-то важных подробностях. Но вы уж не взыщите. Мой друг никогда мне ничего не объяснял. Может быть, он думал, что я такой же, как он. Но я, к сожалению, не умею увидеть барашка сквозь стенки ящика. Может быть, я немного похож на взрослых. Наверно, я старею».
(Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»)
Но даже «Маленький принц» Экзюпери остается далеко позади самого быстро проданного романа. Вы, думаю, уже догадались. Седьмая часть серии книг о Гарри Поттере – а именно «Гарри Поттер и Дары Смерти» – в давно уже ушедшем от нас 2007 году стала самым быстро продаваемым художественным произведением в истории: 11 миллионов экземпляров были куплены за первые сутки после выхода.
11 миллионов за сутки. С ума сойти.
... Но бог с ними, с рекордсменами. Тут наткнулся недавно на забавное. Оказалось, что владельцы кошек читают книги чаще других хозяев питомцев. Кто бы мог подумать. Ахматовское «кошка – собака, Мандельштам – Пастернак, чай – кофе» вышло на новый уровень.
Итак, самые популярные жанры у любителей кошек – это детективы, русская классика и фэнтези. Владельцы же собак читают всего на 4% меньше. При этом их любимые жанры – это детективы, зарубежная классика и фантастика. Там еще было про владельцев птиц, рептилий и грызунов, но про них вы уже сами найдете.
Смешная деталь: когда хозяева читают, 73% питомцев просто спят или лежат рядом, 39% занимаются своими делами, а 18% стараются привлечь внимание.
Вот и выяснили, что 18 процентов от собак и кошек не любят хозяйского чтения. Такие грибоедовские Скалозубы. Которым поддакивают (помахивая хвостиком) наши пушистые Фамусовы.
Скалозуб: Я вас обрадую: всеобщая молва, Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий; Там будут лишь учить по-нашему: раз, два; А книги сохранят так: для больших оказий.
Фамусов: Сергей Сергеич, нет! Уж коли зло пресечь: Забрать все книги бы да сжечь.
...Но что мы все о книгах да о книгах. Посмотрим в окно. Там стоит осень. Про которую мы когда-то (возможно, уже очень скоро) скажем: была.
Еще не осень – так, едва-едва. Ни опыта еще, ни мастерства. Она еще разучивает гаммы. Не вставлены еще вторые рамы, и тополя бульвара за окном еще монументальны, как скульптура. Еще упруга их мускулатура, но день-другой – и все пойдет на спад, проявится осенняя натура, и, предваряя близкий листопад, листва зашелестит, как партитура, и дождь забарабанит невпопад по клавишам, и вся клавиатура пойдет плясать под музыку дождя. Но стихнет, и немного погодя, наклонностей опасных не скрывая, бегом-бегом по линии трамвая помчится лист опавший, отрывая тройное сальто, словно акробат. И надпись «Осторожно, листопад!», неясную тревогу вызывая, раскачиваться будет, как набат, внезапно загудевший на пожаре. И тут мы впрямь увидим на бульваре столбы огня. Там будут листья жечь. А листья будут падать, будут падать, и ровный звук, таящийся в листве, напомнит о прямом своем родстве с известною шопеновской сонатой. И тем не мене, листья будут жечь. Но дождик уже реже будет течь, и листья будут медленней кружиться, пока бульвар и вовсе обнажится, и мы за ним увидим в глубине фонарь у театрального подъезда на противоположной стороне, и белый лист афиши на стене, и профиль музыканта на афише. И мы особо выделим слова, где речь идет о нынешнем концерте фортепианной музыки, и в центре стоит – ШОПЕН, СОНАТА № 2. И словно бы сквозь сон, едва-едва коснутся нас начальные аккорды шопеновского траурного марша и станут отдаляться, повторяясь вдали, как позывные декабря. И матовая лампа фонаря затеплится свечением несмелым и высветит афишу на стене. Но тут уже повалит белым-белым, повалит густо-густо белым-белым, но это уже – в полной тишине».
(Юрий Левитанский)
Когда-то в одном интервью Левитанский сказал, что ему близка идея Михаила Пришвина о писателях «скорорастущих» и «медленнорастущих». Себя Левитанский говорил как о втором типе: «А я поздний сорт, я и писать начал поздно».
У него, к слову, есть про это стихотворение.
Мое поколение И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы. Были мы в юности ранними, стали от этого поздними. Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний. Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний. Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами. Как я их скину со счета? Две у меня за плечами. Были ранения ранние. Было призвание раннее. Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание. Я все нежней и осознанней это люблю поколение. Жестокое это каление. Светлое это горение. Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили. После победы – служили. Лучших стихов не сложили. Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний. Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний. Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется. Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится. Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.
Это стихотворение 1961 года.
Но одно из самых известных стихотворений Левитанского это, конечно, «Диалог у новогодней елки». Тоже, в некоторой степени, рекордсмен. Многие помнят его по фильмы «Москва слезам не верит». И хотя в фильме там осень, пикник на природе, где Гоша, он же Жора, он же еще кто-то, укрывает героиню пледом, когда ее разморило на свежем воздухе и она заснула в раскладном кресле прямо под деревьями, но тема-то звучит новогодняя, зимняя.
Диалог у новогодней елки
….Что происходит на свете? – А просто зима. Просто зима, полагаете вы? – Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома….
– Что же за всем этим будет? – А будет январь. – Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
– Чем же все это окончится? – Будет апрель. – Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель.
– Что же из этого следует? – Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. – Вы полагаете, все это будет носиться? – Я полагаю, что все это следует шить.
– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала. – Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить!
– Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски – по кругу, по кругу! – Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..
(1970 год)
Впервые стихотворение «Диалог у новогодней ёлки» было опубликовано в №1 журнала «Знамя» за 1970 год. И там всё про зиму, про новый год. И вальс, и шары. И вроде не подкопаешься.
Но все-таки нашли.
Прочитал тут: Ирина Янская, руководитель отдела поэзии, вспоминает, как на это стихотворение отреагировал Дмитрий Стариков, руководитель отдела критики:
«Неувязочка вышла, Ира. Скандалом пахнет. В апреле-то ведь столетие Ленина. А у Левитанского: "Чем же все это закончится? – Будет апрель. – Будет апрель, вы уверены?". Что значит – "Вы уверены?" Стало быть, кто-то, а в первую голову наш журнал, раз он это напечатал, допускает, будто может не наступить тот самый месяц, когда родился Владимир Ильич! Будто в нынешнем году апрель – обыкновеннейший и с ним дозволено шутки шутить. Как хотите, но наверху я уже обо всем доложил»».
В общем, несмотря на всю комичность и несуразность придирок, слово «апрель» все-таки заменили на слово «капель».
Ирина Янская потом говорила, что в «Знамени» тех лет было «стыдно, тоскливо», «иной раз было смешно», «но весело – никогда».
Но уже в книгу «Кинематограф» это стихотворение вошло без поправок. Но что такое книга, а что такое всесоюзнолюбимый фильм?
Я уже говорил: песня исполняется в фильме на фоне осеннего пейзажа. Но это никого не смущает, да и не должно. И вот только сейчас подумал: а ведь тема маски и тут возникает. Только потом уже герой Гоша узнает, что его любимая женщина – руководитель крупного завода в области народного хозяйства.
То есть, в сущности, это тоже карнавал.
Да и настоящий день рождения Гоши (тоже, получается, в этот момент подложный день рождения – ведь они встретились все якобы ради его празднования) на самом деле приходится на 23 декабря – на предновогоднее время.
Может, эту хитрость с перемешанным временем создатели фильма сознательно заложили в сюжет? Тогда это, конечно, очень тонкая работа, крутой прием.
И еще одно, напоследок, очень известное стихотворение Левитанского – это стихи о том, что каждый всё выбирает по себе. Вы, конечно, его знаете.
*** Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку – каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе. Щит и латы. Посох и заплаты. Мера окончательной расплаты. Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже – как умею. Ни к кому претензий не имею. Каждый выбирает для себя.
Это стихотворение 1971 года. На его очень точном смысловом посыле, пожалуй, в этот раз и закончим.
Каждый действительно выбирает по себе. Сколько должен, а главное: может унести на себе. Дальше в жизнь, которая иногда именуется судьбой. Но это уже, что называется, «по желанию».