Дмитрий Воденников
Не уйти нам от тёплой нашей плоти, от холодного асфальта, от припорошенного снегом газона. Это не я сказал, это Илья Эренбург сказал.
Не уйти нам от теплой плоти.
От нашей тяжкой земли.
Кто уйдет, все равно вернется,
Только ноги будут в пыли.
В нашей простуженной холодной Москве, в снежной белой пыли (а всё жаловались, что давно снежных зим нет, – вот же она, пусть не как в детстве, когда сугробы у подъезда, как валы, с одной и другой стороны: идешь себе по белоснежному коридору – пусть не так, но вот выпала морозная белая мука, машины покрыла, перильца балкона, лежит нетолстым ковром) встречаю недавно на Садовом алкоголика. Он почему-то в буденовке.
Бросается мне наперерез, говорит весело: – Меня товарищ Сухов зовут. Дай на опохмел! Если не жалко.
– Не жалко, – говорю.
Всё, что было в кармане, выгреб, дал ему.
– Спасибо! – говорит.
– Не за что.
Так я помог товарищу Сухову.
От сушняка.
***
Давным-давно, в магазине «Книги»
работал я экспедитором-грузчиком.
входившая в моду профессия барыги
заставляла меня относиться к книгам, как к мусору.
В то время произошел случай со мной,
точнее, неприличный случай с моим начальником.
А моим начальником была женщина-алкоголичка.
Она пила, как лошадь, работала, как вол.
«Под небом голубым есть город золотой», –
ей очень нравилась эта песня.
Временами у нее начинался запой,
шаг за шагом она приближалась к бездне.
К бездне, в которой, если лететь до самого дна,
можно попасть в Золотой Город прямиком.
Забыл сказать: она пила не одна,
А с мужем своим, телемастером, обычным мужиком.
Это фрагмент из стихотворения Андрея Родионова, но мы уже далеко: товарищ Сухов, обычный необычный мужик, остался с моей мелочью где-то позади. Мы идем мимо магазинов, мимо закрытых кафе (проклятый карантин), мимо украшенных в окнах к Новому году жилых домов и ярко освещенных изнутри журнальных киосков. Вы никогда не думали о том, что ярко освещенные зимние журнальные киоски похожи на новогодние шары?
Иван Купреянов
Ёлочка-ёлочка, что ты такое?
Вечное дерево сути вещей?
Не оставляет Ивана в покое
мудрый, недобрый, бессмертный Кощей.
Сколько же, ёлочка, сколько же маяться?
Сколько недель ожидать Новый Год?
Вот, молодые в саду обнимаются.
Это прекрасно – и это пройдёт.
Ёлочка, в небо корнями проросшая,
в темя упёрлась верхушкою мне.
Люди во сне возвращаются в прошлое –
очень печально, что только во сне.
Плохо умею плести аллегории –
предпочитаю работать, как есть.
Эники-беники спорили-спорили,
переходили местами на жесть...
Доупражнялись до мёртвого Пушкина,
до превращённого в пепел царя.
В землю деревья упёрлись верхушками.
Хочется верить, что это не зря.
Напрасно вам так хочется верить, товарищ Купреянов. Кстати, откуда такая странная фамилия? Ведь должно же быть «и». Почему такие разночтения, от какого слова эта фамилия образовалась? Куприянов через «и» понятно откуда. От крестильного имени святого мученика епископа Киприана Карфагенского, жителя Кипра. А фамилия через «е»? Не ищется. Хотя был даже такой советский художник-график. Николай Николаевич Купреянов. И тоже через «е». В свое время испытал влияние религиозной философии, писал Блоку: «Я не знаю, каково взаимоотношение переживаний религиозных и эстетических, и, кажется, не всегда умею отличать их друг от друга». Но потом оставил свои искания и всё свое творчество после известных событий посвятил Великой Октябрьской революции. Утонул в речке.
Но жил, кстати, до 1922 года в Петрограде. Мог там, наверное, с Вагиновым пересекаться.
Константин Вагинов
ЛЕНИНГРАД
Промозглый Питер легким и простым
Ему в ту пору показался.
Под солнцем сладострастным, под небом голубым
Он весь в прозрачности купался.
И липкость воздуха и черные утра,
И фонари, стоящие, как слезы,
И легкотеплые ветра,
Ему казались лепестками розы.
И он стоял, и в северный цветок,
Как соловей, все более влюблялся,
И воздух за глотком глоток
Он пил и улыбался.
И думал: молодость пройдет,
Душа предстанет безобразной
И почернеет, как цветок,
Мир обведет потухшим глазом.
Холодный и язвительный стакан,
Быть может, выпить нам придется,
Но все же роза с стебелька
Нет-нет и улыбнется.
Увы, никак не истребить
Видений юности беспечной.
И продолжает он любить
Цветок прекрасный бесконечно.
Константин Вагинов известен, конечно, прежде всего своим романом «Козлиная песнь».
«На снежной горе, на Невском, то скрываемый вьюгой, то вновь появляющийся, стоит неизвестный поэт: за ним – пустота. Все давно уехали. Но он не имеет права, он не может покинуть город. Пусть бегут все, пусть смерть, но он здесь останется (...). И видит он – вокруг него образуется воздушный снежный храм и он стоит над расщелиной».
Роман свой Вагинов начнет писать в 1926 году, и эта книга его такая странная, такая прекрасная, что даже удивляешься, что она была напечатана, а она была, и даже дважды.
Первая редакция выйдет в 1927 году, в сокращенной журнальной версии – в 10-м номере журнала «Звезда». (Все мы помним, что было через два десятилетия с этим журналом.)
В 1928 году выйдет уже в книжке (изд. «Прибой», тираж 3 тыс. экз). В тексте появятся новые сюжетные линии, и финал будет другой.
Но даже в 1928 и 1929 годах Вагинов будет вносить в роман изменения. Он полагает, что третья редакция тоже увидит свет. Но нет. Переработанный текст будет опубликован только в 1991 году в рамках серии «Забытая книга». А сейчас, после журнальной публикации, на роман обращает внимание ОГПУ и выносит свой вердикт: «роман, идеологическая неприемлемость которого находится вне сомнения».
И тем не менее книга выйти все-таки успела, хоть большая часть тиража и пошла под нож.
«Окна закрыты. Дома опустошены. Все дальше от него отступает священное безумие. Нет больше пальм, платанов, кипарисов. Нет больше портиков, нет водометов. Нет больше великой свободы духа. Нет больше бесед под открытым, черным или златоцветным небом. Я вижу – среди разрушающихся домов он прощается со своими друзьями. Вот сидит на камне, бегая глазами, как сумасшедший, один из них. Вот другой неподвижно лежит на земле. Он чувствует, что он умер. Вот третий взбирается по разрушенной лестнице в сквозном доме, чтоб с высоты, в последний раз, посмотреть на город. Вот неизвестный поэт стоит, прислонившись к колонне. Разбитая капитель с листьями аканта доходит ему до колен; он слышит, как в соседнем доме кричит петух. Он вспоминает кошек, уходящих умирать в такие же запущенные здания. Тихо появляется одна, вытягивая шею, волочит задние ноги. За ней другая, мокрая и дрожащая, не удерживается, падает с лестницы в черный провал. Третья, потухшими глазами тщетно поискав вокруг, силится свернуться в клубок и не успевает».
Где-то между первой версией романа и второй у Вагинова арестуют отца. Он будет отправлен в ссылку и станет теперь жить в Сибири, работая счетоводом. Но в августе 1937 его арестуют повторно. Теперь уже – расстрел.
Мать Константина Вагинова тоже будет выслана в Оренбург, однажды вызвана там в НКВД и больше уже не вернется. Брат погибнет в блокаду. Но о всех этих смертях Вагинов уже не узнает. 26 апреля 1934 года после долгой болезни (туберкулез) он умрет. Его могила на Смоленском кладбище не сохранится.
***
Как нежен запах твоих ладоней,
Морем и солнцем пахнут они,
Колокольным тихим звоном полный
Ладоней корабль бортами звенит
Твои предки возили пряности с Явы,
С голубых островов горячих морей.
Помнишь, осколок якоря ржавый
Хранится в узорной шкатулке твоей?
Там же лежат венецианские бусы
И золотые монеты с Марком святым...
Умер корабль, исчезли матросы,
Волны не бьются в его борты.
Он стал призраком твоих ладоней,
Бросил якорь в твоей крови,
И погребальным звоном полны
Маленькие нежные руки твои.
...Но мы уже прошли все дома, мы забыли про Вагинова, про маленькие нежные чьи-то руки (зачем нам они? зачем нам весь этот ледяной ужас чужих разрушенных жизней, чужой боли и смерти?) – мы уже на перекрестке, мы идем за хлебом.
***
а ты помнишь,
как мы ходили за хлебом
и думали,
что если между людьми нет разницы,
зачем же кого-то любить сильнее?
ведь нет ничего,
кроме неба.
там строгий контроль,
даже снимать кожу.
что ты унесешь,
куда положишь.
и некогда выйти,
некуда покурить.
и так хочется взять что-то с собой,
пронести контрабандой,
выпросить:
какие-нибудь осенние листья,
самые лучшие письма,
ребенка, плюющего кашу, -
пронести в десятую жизнь,
выслужить,
упрятать за кармы краешек.
а ты говоришь –
не понадобится.
не сподобимся.
не разогнемся.
не унесем.
руки пустые
качаются
вот-вот настанет –
предстанем.
и, видишь, за хлебом уже не надо, –
все никак не кончается, –
потому что он безначален
(Юлия Тишковская)
... В нашей простуженной холодной Москве, в снежной белой пыли, пока идешь и пока всё не кончается, в голову приходят странные мысли. Нам, конечно, далеко до питерских, но свое легкое безумие у нас, московских филистеров, тоже есть.
Так недавно я понял, как я хочу встретить свой приближающийся день рождения.
22 декабря.
Я хочу снять номер.
Где-нибудь на Тверской.
Чтобы в окна – улица под тем ракурсом, в котором я ее никогда не видел. Это же вы, удачники и снежные ангелы, живете в центре. Мы, сироты, поющие свою козлиную песнь, от силы где-нибудь у парка, в доме, откуда открывается вид на морг.
У Елены Шварц было длинное прекрасное стихотворение про гостиницу.
Мир наш – гостиница, это известно младенцу,
Номер бы дали повыше, чистое полотенце,
Дали бы чашку, я б слезы туда собирала,
Слышь – монд э хель, переведи, что сказала.
Если одно ты наречье возьмешь – то получишь сиянье,
Если второе и третье – то злое навек наказанье.
Ты надолго ли к нам, в наш отель, постоялая тень?
На один только долгий, прерывистый, на один только день.
Там много чего еще есть в этом тексте (найдите его, не поленитесь). Но мне больше всего нравится – это:
Гостиница, каких, должно быть, много,
Я расплатилась, кошелек мой невесом,
Поежишься пред дальнею дорогой,
При выходе разденут – вот и всё.
И упадешь ты – легкий, бездыханный –
В своих прабабок и приложишься к цветам,
Тропою темною знакомою туманной
Всё ближе, ближе – к быстрым голосам.
В общем, я много чего сделал, чтоб воплотить свою задумку со снятым номером на один день. Бедные мои друзья. Желая сэкономить, я даже заставил их эту гостиницу вскладчину мне оплатить. (Пусть скажут спасибо, что я не забронировал номер в первом попавшемся сияющем отеле, стоящим недалеко от Красной площади: туда даже заходить было страшно, вдруг прогонят. «35 тысяч в сутки», – сказала мне ослепительная девушка.)
То-то они возмущенно чирикали, чиркали быстрыми голосами в переписке, говорили, что лучше они мне подарят какую-нибудь полезную – за эти же деньги – вещь. Но мне не нужны полезные вещи. Мне нужен отъезд. Как будто я в совсем другой стране (а отель это и есть другая страна). Как будто меня уже нет на этом свете – и я просто, как приведение, живу совсем другую, промежуточную, переходную жизнь. «При выходе разденут – вот и всё».
Иными словами, я смог их сломить.
...В общем, скоро у меня день рождения.
Уже даже стали, как вы поняли, поступать первые подарочки.
Вы давайте тоже не затягивайте.
В моем виш-листе, кроме гостиницы, которую мне уже сняли, есть еще два пункта, которые смогут вас заинтересовать (идею я позаимствовал у одного любимого героя из американского ситкома, но это заимствованное приросло):
- Пони
- Вечная жизнь.