На прошлой неделе умер Кундера. Писатель, сказавший: «Если бы меня спросили, из-за чего чаще всего возникают недоразумения между моими читателями и мною, я бы без колебаний ответил: из-за юмора».
Недоразумения с читателем возникают сразу: фамилию писателя мы, как правило, произносим неправильно (он не Милан Кунде́ра, а Милан Ку́ндера). Ну а французы вообще коверкают на свой манер.
«Лишь подлинный поэт знает, сколь тоскливо в зеркальном доме поэзии».
Это фраза из его прозы. Но похожа на стихи, правда?
Жизнь его сложная. Учил его музыке, например, человек, который был вынужден носить желтую звезду (так отец Кундеры хотел выразить свою поддержку еврейскому другу, когда остальные стали того уже сторониться). Сам Кундера (мы помним про ударение?) стал изгоем в своей стране, но уже в другом времени и по другой причине.
«Хуже всего не то, что мир несвободен, но что люди разучились быть свободными». (Это опять его строчка.)
Жизнь, по Кундере, это круто замешанный коктейль. В его текстах все полифонии, многоголосии и все пронизано ниткой какого-то легкого юмора.
"...чтобы стихи стали настоящими стихами, они должны быть прочитаны кем-то другим...".
А ведь полифония – это что-то из музыки. Музыку, кстати, Кундера сильно любил.
Когда ему было двадцать лет, он пишет, в частности, цикл песен к стихам Аполлинера. Не знаю точно, на какие, но Аполлинер вообще сложный поэт.
***
В день розовый, мутно-лиловый или зеленый,
В чьем небе плавали скуки лучи,
В ночи,
Где бродят пьерро в бумажных коронах,
Пьерро, что похожи на призраков бледных; в ночи,
Рассыпавшей звездные груды
Камней драгоценных, мерцающих в небе устало,
(Рубины, опалы,
Спинель, изумруды)
Бегут, напевая, шуты, коломбины,
Полишинели с хлопушкой в руке,
Бегут мушкетеры, бегут арлекины,
Бегут под дождем разноцветным, и вскинул
Праздничный город свой плащ из огней, и звенят
мандолины
И трубы трубят. А там вдалеке
Король безумцев, король Карнавала
Горит, подожженный (Рубины! Кораллы!)
Король Карнавала, что с вами стало?
Своим народом свергнуты вы!
Увы! Король Карнавала горит,
И песня звенит,
И шампанское льется,
И канонада вдали раздается,
То пушка гремит,
И она говорит
О том, что умер король Карнавала;
И всходит луна, озаряя устало
Небо в россыпи бледных камней
(Изумруды, рубины, жемчуг, опалы),
Луна средь мерцающих звездных огней
Подобна лампе в руке Аладина,
Лампе, что сказочный сад озарила,
Где камни свисают с незримых ветвей
(Рубины, жемчуг, брильянты, опалы),
И шум утихает,
И ночь умирает,
И бледное утро всплывает устало.
(Гийом Аполлинер, перевод М. Кудинова)
Когда в 1970-х он лишился работы и возможности публикаций, еще не эмигрировав, Кундера часто слушает греческого композитора Яниса Ксенакиса. В одной из статей про него пишут: «В музыке Ксенакиса я находил облегчение. Мне довелось полюбить ее в самый черный период моей собственной жизни и жизни моей родной страны».
Еще прочел: в 1971 году, когда хоронили отца, Кундера запретил все речи, только четыре музыканта играют в крематории Второй струнный квартет Яначека.
О небо, ветеран в одних обносках,
Ты служишь нам уже пять тысяч лет,
Лохмотья туч торчат из дыр сиротских,
Но солнце — орден, знак твоих побед.
Глядишь на земли — что, не скучен лоск их
Банальных декораций, пошлый свет?
О небо, ветеран в одних обносках,
Ты служишь нам уже пять тысяч лет.
Тебе, должно быть, весело вверху
От наших криков, жалоб, жестов броских:
Тщеславье и другую шелуху
Ты видишь в душах, низменных и плоских…
О небо, ветеран в одних обносках!
(Гийом Аполлинер, перевод М. Яснова)
Это он, Кундера, когда-то написал: «Мы уже давно поняли, что мир невозможно изменить, невозможно переделать, остановить его несчастный курс. Не остается ничего иного, кроме одного-единственного способа сопротивления: не принимать этот мир всерьез. Но я признаю, что наши шутки утрачивают силу…».
...Когда-то его спросили, это было уже после поражения Пражской весны: «Вы коммунист, господин Кундера? – Нет, я романист». «Вы диссидент? – Нет, я романист». «Вы правый или левый? – Ни тот, ни другой. Я романист».
Как будто такое определение может кого-то устроить.
В самом конце жизни его обвинили в доносах. Он прервал тогда свое молчание – ответил через прессу.
Это было в 2008 году. В чешском еженедельнике Respekt вышла статья под заголовком «Донос Милана Кундеры». Статья утверждала, что когда летчик Мирослав Дворжачек, который стал агентом американской разведки и в апреле 1950 года прибыл в Прагу с секретным заданием, оставил чемодан с вещами в студенческом общежитии у своей подруги, то Кундера, «незнакомый с Дворжачеком лично, якобы узнал об этом от общего знакомого и поставил в известность органы госбезопасности».
В общем, Дворжачек был арестован и приговорен к 22-м годам заключения, из которых он отсидел 14.
Когда статья вышла, Кундера позвонил в редакцию чешского телевидения и сказал, что это ложное обвинение. И он тут не замешан. За него заступились Гарсиа Маркес, Орхан Памук и другие. Даже первый чешский президент и драматург Вацлав Гавел сказал свое веское слово в поддержку Кундеры. Ничего из доноса не вышло.
...И все мне не дает покоя: что же за стихи Аполлинера были взяты Кундерой для основы песен?
ЗОЛОТОЙ СОН
Губы ее приоткрыты
Солнце уже взошло
И проскользнуло в комнату
Сквозь ставни и сквозь стекло
И стало тепло
Губы ее приоткрыты
И закрыты глаза
А лицо так спокойно что сразу видно какие
Снятся ей сны золотые
Нежные и золотые
Мне тоже приснился сон золотой
Будто с тобой
У древа любви мы стоим
А под ним
Ночью безлунной и солнечным днем
Время подобно снам
Там котов ласкают и яблоки рвут
И темноволосые девы дают
Плоды отведать котам
Губы ее приоткрыты
О как дыханье легко
Этим утром в комнате так тепло
И птицы уже распелись
И люди уже в трудах
Тик-так тик-так
Я вышел на цыпочках чтоб не прервать
Сон ее золотой
(Аполлинер, перевод М. Яснова)
Но сна золотого не получится. Здание даст трещину. Мечты о том, что писатель должен жить так, как будто совсем не жил, останется мечтой. «Художник должен оставить после себя такое впечатление, словно он вообще не жил. Его частная жизнь не принадлежит публике. Литератор должен в первую очередь уничтожить свой собственный дом, чтобы построить новый, дом своего романа».
Увы.
«История столь же легка, как и отдельная человеческая жизнь невыносимо легка, легка как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра уже и в помине не будет».
История, может быть, и легка, но сколько пыли ляжет на наши имена.
ЗВУК РОГА
Моя любовь больной чьи муки утоляет
Тот самый яд что жжет и разрушает плоть
Да страсть меня томит безумье оскорбляет
Но тщетной яростью обид не побороть
Я думал ты светла а ты черней провала
В генну мрачную ты жуткий мрак ночной
Любовь томление мое околдовала
И все опутала туманной пеленой
Быть может на тебе ни пятнышка а я-то
В своем безумии порок в тебе клеймил
Я как сама любовь глядел подслеповато
От слез бессонниц от волнения без сил
(Аполлинер, перевод М. Яснова)
Я однажды уже писал, еще про живого Кундеру, что нигде не могу найти его переводов, переводов не прозы (ее полно), а поэзии.
И вдруг нашел:
Как водолаз на дно морское,
Так за поэзии мечом
Спускаемся на дно людское.
Мы только там его найдем.
Это перевод Слуцкого. Нашего советского поэта-фронтовика Бориса Слуцкого.
Из слова тесанное слово,
Стих, вытесанный из стихов,
Не выдержит удара злого
И не годится для боев.
Любое слово, справедливости ради, плохо годится для боев. Ну кроме «ура» и «вперед». Или какого-то особо крепкого.
В его книге «Жизнь не здесь» есть сильный отрывок. Против старого профессора взбунтовались его студенты. И вот он сидит и смотрит на них.
«Старый ученый наблюдал за галдящей молодежью, и вдруг его посетила мысль, что в этом зале только он обладает привилегией свободы, потому что он стар; лишь когда человек стар, его уже не волнуют взгляды окружающей толпы, взгляды публики и будущее. Он один на один со своей близкой смертью, а у смерти нет ни ушей, ни глаз; ему не нужно ей нравиться; он может делать и говорить, что нравится ему самому.
А они свистели и требовали слова, чтобы ответить поэту. Наконец встал и Яромил; перед глазами у него была черная пелена, позади – толпа; он говорил, что только революция современна, тогда как декадентская эротика и невнятные поэтические образы не что иное как ветошь, и чужды народу. «Скажите, что современно, – спрашивал он знаменитого поэта, – ваши невнятные стихи или мы, которые строим новый мир? Абсолютно современен, – тотчас отвечал он сам, – лишь народ, который строит социализм». Вслед за его словами раздался гром аплодисментов.
Аплодисменты все еще не смолкали, когда старый ученый уходил коридорами Сорбонны и читал на стенах: "Будьте реалистами, мечтайте о невозможном". И чуть дальше: "Эмансипация человека будет полной или ее вовсе не будет". И еще дальше: "И главное, никаких угрызений совести"».
Старый Кундера оставил нас, покинул аудиторию, шел своим последним коридором, а мы галдели ему вслед, благодарили, упрекали, говорили, что он нам безразличен. А он уходил от нас и даже ничего не читал на стенах. Тем более – не Аполлинер же там был написан. Которого он так любил в юности.
* * *
Я порой вспоминаю забавный куплет
Никуда от него не деться
Если сердце ищет другое сердце
То это сердце и есть то сердце
Вот и я раздваиваюсь
Ибо я одинок
Я хотел бы уехать в город далекий
И жить-поживать Может чьи-то строки
Мне навеяли образ что в городе вечная ночь
Или мне это только метится
И я от себя самого убегаю прочь
Меня привлекает неведомость этой мглы
Мне бы стать орлом поскольку только орлы
Могут видеть солнце
В стране где оно не видно
Однако ночь безысходна луна больна
И только кричащим совам
Во тьме не спится
Или мне это только метится
Ибо я раздвоен
Кто знает что будет
Величье вечно
Двуличье вечно
Смерть бесконечна
Вовсе не надо
Пытать грядущее
Даже если мы можем
Прозреть грядущее
Вовсе не надо пытать грядущее
Не лучше ли попросту жить наслаждаясь прохладой вечерней
Дремать и мечтать что любой из надежд достоверней
Если что у меня и было так сердце из плоти
Я принес его к алтарю
Исполняя обет
Но увидел одно серебро
Серебро под тусклыми взглядами
Богородиц
А еще я увидел словно впервые
Золотые сердца Иисуса и Девы Марии
Святые сердца из мрамора
И из гипса
Которых так много в соборах
Я был пристыжен
И запрятал поглубже сердце из плоти
Сердце мое такое
Окровавленное живое
И потом я вышел со страхом глядя
Как сердца золотые пылали там в церкви
Сзади
Но сердце мое так меня стесняло
Что я закопал его в землю
Подальше
От монахов и от церквей
Принесите же черный ирис
Принесите туда где лежит оно утихомирясь
Черный ирис и розовый олеандр
(Гийом Аполлинер, перевод М. Яснова)
Пусть уж, действительно, принесут черный ирис и розовый олеандр – нам, живым, чтобы наше, еще живое, сердце тоже хоть немного утихомирилось.
Недоразумения с читателем возникают сразу: фамилию писателя мы, как правило, произносим неправильно (он не Милан Кунде́ра, а Милан Ку́ндера). Ну а французы вообще коверкают на свой манер.
«Лишь подлинный поэт знает, сколь тоскливо в зеркальном доме поэзии».
Это фраза из его прозы. Но похожа на стихи, правда?
Жизнь его сложная. Учил его музыке, например, человек, который был вынужден носить желтую звезду (так отец Кундеры хотел выразить свою поддержку еврейскому другу, когда остальные стали того уже сторониться). Сам Кундера (мы помним про ударение?) стал изгоем в своей стране, но уже в другом времени и по другой причине.
«Хуже всего не то, что мир несвободен, но что люди разучились быть свободными». (Это опять его строчка.)
Жизнь, по Кундере, это круто замешанный коктейль. В его текстах все полифонии, многоголосии и все пронизано ниткой какого-то легкого юмора.
"...чтобы стихи стали настоящими стихами, они должны быть прочитаны кем-то другим...".
А ведь полифония – это что-то из музыки. Музыку, кстати, Кундера сильно любил.
Когда ему было двадцать лет, он пишет, в частности, цикл песен к стихам Аполлинера. Не знаю точно, на какие, но Аполлинер вообще сложный поэт.
***
В день розовый, мутно-лиловый или зеленый,
В чьем небе плавали скуки лучи,
В ночи,
Где бродят пьерро в бумажных коронах,
Пьерро, что похожи на призраков бледных; в ночи,
Рассыпавшей звездные груды
Камней драгоценных, мерцающих в небе устало,
(Рубины, опалы,
Спинель, изумруды)
Бегут, напевая, шуты, коломбины,
Полишинели с хлопушкой в руке,
Бегут мушкетеры, бегут арлекины,
Бегут под дождем разноцветным, и вскинул
Праздничный город свой плащ из огней, и звенят
мандолины
И трубы трубят. А там вдалеке
Король безумцев, король Карнавала
Горит, подожженный (Рубины! Кораллы!)
Король Карнавала, что с вами стало?
Своим народом свергнуты вы!
Увы! Король Карнавала горит,
И песня звенит,
И шампанское льется,
И канонада вдали раздается,
То пушка гремит,
И она говорит
О том, что умер король Карнавала;
И всходит луна, озаряя устало
Небо в россыпи бледных камней
(Изумруды, рубины, жемчуг, опалы),
Луна средь мерцающих звездных огней
Подобна лампе в руке Аладина,
Лампе, что сказочный сад озарила,
Где камни свисают с незримых ветвей
(Рубины, жемчуг, брильянты, опалы),
И шум утихает,
И ночь умирает,
И бледное утро всплывает устало.
(Гийом Аполлинер, перевод М. Кудинова)
Когда в 1970-х он лишился работы и возможности публикаций, еще не эмигрировав, Кундера часто слушает греческого композитора Яниса Ксенакиса. В одной из статей про него пишут: «В музыке Ксенакиса я находил облегчение. Мне довелось полюбить ее в самый черный период моей собственной жизни и жизни моей родной страны».
Еще прочел: в 1971 году, когда хоронили отца, Кундера запретил все речи, только четыре музыканта играют в крематории Второй струнный квартет Яначека.
О небо, ветеран в одних обносках,
Ты служишь нам уже пять тысяч лет,
Лохмотья туч торчат из дыр сиротских,
Но солнце — орден, знак твоих побед.
Глядишь на земли — что, не скучен лоск их
Банальных декораций, пошлый свет?
О небо, ветеран в одних обносках,
Ты служишь нам уже пять тысяч лет.
Тебе, должно быть, весело вверху
От наших криков, жалоб, жестов броских:
Тщеславье и другую шелуху
Ты видишь в душах, низменных и плоских…
О небо, ветеран в одних обносках!
(Гийом Аполлинер, перевод М. Яснова)
Это он, Кундера, когда-то написал: «Мы уже давно поняли, что мир невозможно изменить, невозможно переделать, остановить его несчастный курс. Не остается ничего иного, кроме одного-единственного способа сопротивления: не принимать этот мир всерьез. Но я признаю, что наши шутки утрачивают силу…».
...Когда-то его спросили, это было уже после поражения Пражской весны: «Вы коммунист, господин Кундера? – Нет, я романист». «Вы диссидент? – Нет, я романист». «Вы правый или левый? – Ни тот, ни другой. Я романист».
Как будто такое определение может кого-то устроить.
В самом конце жизни его обвинили в доносах. Он прервал тогда свое молчание – ответил через прессу.
Это было в 2008 году. В чешском еженедельнике Respekt вышла статья под заголовком «Донос Милана Кундеры». Статья утверждала, что когда летчик Мирослав Дворжачек, который стал агентом американской разведки и в апреле 1950 года прибыл в Прагу с секретным заданием, оставил чемодан с вещами в студенческом общежитии у своей подруги, то Кундера, «незнакомый с Дворжачеком лично, якобы узнал об этом от общего знакомого и поставил в известность органы госбезопасности».
В общем, Дворжачек был арестован и приговорен к 22-м годам заключения, из которых он отсидел 14.
Когда статья вышла, Кундера позвонил в редакцию чешского телевидения и сказал, что это ложное обвинение. И он тут не замешан. За него заступились Гарсиа Маркес, Орхан Памук и другие. Даже первый чешский президент и драматург Вацлав Гавел сказал свое веское слово в поддержку Кундеры. Ничего из доноса не вышло.
...И все мне не дает покоя: что же за стихи Аполлинера были взяты Кундерой для основы песен?
ЗОЛОТОЙ СОН
Губы ее приоткрыты
Солнце уже взошло
И проскользнуло в комнату
Сквозь ставни и сквозь стекло
И стало тепло
Губы ее приоткрыты
И закрыты глаза
А лицо так спокойно что сразу видно какие
Снятся ей сны золотые
Нежные и золотые
Мне тоже приснился сон золотой
Будто с тобой
У древа любви мы стоим
А под ним
Ночью безлунной и солнечным днем
Время подобно снам
Там котов ласкают и яблоки рвут
И темноволосые девы дают
Плоды отведать котам
Губы ее приоткрыты
О как дыханье легко
Этим утром в комнате так тепло
И птицы уже распелись
И люди уже в трудах
Тик-так тик-так
Я вышел на цыпочках чтоб не прервать
Сон ее золотой
(Аполлинер, перевод М. Яснова)
Но сна золотого не получится. Здание даст трещину. Мечты о том, что писатель должен жить так, как будто совсем не жил, останется мечтой. «Художник должен оставить после себя такое впечатление, словно он вообще не жил. Его частная жизнь не принадлежит публике. Литератор должен в первую очередь уничтожить свой собственный дом, чтобы построить новый, дом своего романа».
Увы.
«История столь же легка, как и отдельная человеческая жизнь невыносимо легка, легка как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра уже и в помине не будет».
История, может быть, и легка, но сколько пыли ляжет на наши имена.
ЗВУК РОГА
Моя любовь больной чьи муки утоляет
Тот самый яд что жжет и разрушает плоть
Да страсть меня томит безумье оскорбляет
Но тщетной яростью обид не побороть
Я думал ты светла а ты черней провала
В генну мрачную ты жуткий мрак ночной
Любовь томление мое околдовала
И все опутала туманной пеленой
Быть может на тебе ни пятнышка а я-то
В своем безумии порок в тебе клеймил
Я как сама любовь глядел подслеповато
От слез бессонниц от волнения без сил
(Аполлинер, перевод М. Яснова)
Я однажды уже писал, еще про живого Кундеру, что нигде не могу найти его переводов, переводов не прозы (ее полно), а поэзии.
И вдруг нашел:
Как водолаз на дно морское,
Так за поэзии мечом
Спускаемся на дно людское.
Мы только там его найдем.
Это перевод Слуцкого. Нашего советского поэта-фронтовика Бориса Слуцкого.
Из слова тесанное слово,
Стих, вытесанный из стихов,
Не выдержит удара злого
И не годится для боев.
Любое слово, справедливости ради, плохо годится для боев. Ну кроме «ура» и «вперед». Или какого-то особо крепкого.
В его книге «Жизнь не здесь» есть сильный отрывок. Против старого профессора взбунтовались его студенты. И вот он сидит и смотрит на них.
«Старый ученый наблюдал за галдящей молодежью, и вдруг его посетила мысль, что в этом зале только он обладает привилегией свободы, потому что он стар; лишь когда человек стар, его уже не волнуют взгляды окружающей толпы, взгляды публики и будущее. Он один на один со своей близкой смертью, а у смерти нет ни ушей, ни глаз; ему не нужно ей нравиться; он может делать и говорить, что нравится ему самому.
А они свистели и требовали слова, чтобы ответить поэту. Наконец встал и Яромил; перед глазами у него была черная пелена, позади – толпа; он говорил, что только революция современна, тогда как декадентская эротика и невнятные поэтические образы не что иное как ветошь, и чужды народу. «Скажите, что современно, – спрашивал он знаменитого поэта, – ваши невнятные стихи или мы, которые строим новый мир? Абсолютно современен, – тотчас отвечал он сам, – лишь народ, который строит социализм». Вслед за его словами раздался гром аплодисментов.
Аплодисменты все еще не смолкали, когда старый ученый уходил коридорами Сорбонны и читал на стенах: "Будьте реалистами, мечтайте о невозможном". И чуть дальше: "Эмансипация человека будет полной или ее вовсе не будет". И еще дальше: "И главное, никаких угрызений совести"».
Старый Кундера оставил нас, покинул аудиторию, шел своим последним коридором, а мы галдели ему вслед, благодарили, упрекали, говорили, что он нам безразличен. А он уходил от нас и даже ничего не читал на стенах. Тем более – не Аполлинер же там был написан. Которого он так любил в юности.
* * *
Я порой вспоминаю забавный куплет
Никуда от него не деться
Если сердце ищет другое сердце
То это сердце и есть то сердце
Вот и я раздваиваюсь
Ибо я одинок
Я хотел бы уехать в город далекий
И жить-поживать Может чьи-то строки
Мне навеяли образ что в городе вечная ночь
Или мне это только метится
И я от себя самого убегаю прочь
Меня привлекает неведомость этой мглы
Мне бы стать орлом поскольку только орлы
Могут видеть солнце
В стране где оно не видно
Однако ночь безысходна луна больна
И только кричащим совам
Во тьме не спится
Или мне это только метится
Ибо я раздвоен
Кто знает что будет
Величье вечно
Двуличье вечно
Смерть бесконечна
Вовсе не надо
Пытать грядущее
Даже если мы можем
Прозреть грядущее
Вовсе не надо пытать грядущее
Не лучше ли попросту жить наслаждаясь прохладой вечерней
Дремать и мечтать что любой из надежд достоверней
Если что у меня и было так сердце из плоти
Я принес его к алтарю
Исполняя обет
Но увидел одно серебро
Серебро под тусклыми взглядами
Богородиц
А еще я увидел словно впервые
Золотые сердца Иисуса и Девы Марии
Святые сердца из мрамора
И из гипса
Которых так много в соборах
Я был пристыжен
И запрятал поглубже сердце из плоти
Сердце мое такое
Окровавленное живое
И потом я вышел со страхом глядя
Как сердца золотые пылали там в церкви
Сзади
Но сердце мое так меня стесняло
Что я закопал его в землю
Подальше
От монахов и от церквей
Принесите же черный ирис
Принесите туда где лежит оно утихомирясь
Черный ирис и розовый олеандр
(Гийом Аполлинер, перевод М. Яснова)
Пусть уж, действительно, принесут черный ирис и розовый олеандр – нам, живым, чтобы наше, еще живое, сердце тоже хоть немного утихомирилось.