В свое время был удивлен: оказалось, что Хармса Даниилом назвал Толстой, но сделал это благодаря Чехову. В этом есть какая-то запутанность, но только на первый взгляд.
Вот фрагмент из чеховской повести «Рассказ неизвестного человека»:
«Он сидел за столом, пил кофе и перелистывал газеты, а я и горничная Поля почтительно стояли у двери и смотрели на него. Два взрослых человека должны были с самым серьезным вниманием смотреть, как третий пьет кофе и грызет сухарики. Это, по всей вероятности, смешно и дико, но я не видел для себя ничего унизительного в том, что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов».
Оказывается, герой, тот который сейчас стоит рядом с горничной и смотрит, как какой-то важный чиновник ест, списан с отца Хармса, Ивана Павловича Ювачева. Ювачев был народовольцем, несостоявшимся цареубийцей. Он же станет потом духовным писателем.
Вот из его дневника, где он касается одной и встреч с Львом Толстым, которого боготворил:
«Прощаясь с Л[ьвом] Н[иколаевичем], я попросил фотографию. Он стал писать подпись и говорит мне: "Как вы хорошо говорили про Церковь, про две Церкви". И приговаривал про себя: "Ив[ану] П[авловичу] Ювачёву от общего, от общего…". – "Папа, скорей, а то Ив[ан] П[авлович] сморел дожидать". Тогда он просто написал "Лев Толстой". Прощаясь, он потянулся ко мне, покраснел. Я не знал, что делать – целовать его или нет. Когда второй раз прощались в гостиной, я, чтоб поправить неловкость, сказал ему: "Позвольте вас поцеловать, Л[ев] Н[иколаевич]". Он подставил щеку. "Все мы под Богом ходим", – говорил. "Да, – он сказал, – может быть придется скоро…" Я поцеловал его, простился с знакомыми, и особенно Марией Львовн[ой], и ушел. С[офья] Андр[еевна] на прощание не вышла. Было 9 ч[асов], десятый. Их слуга отвез меня на дровнях на станцию "Засеки"».
Вообще удивительная жизнь: был приговорен к смертной казни, в камере Шлиссельбургской крепости перенес духовное перерождение, там (удивительная деталь) читал лекции воображаемым студентам, смертный приговор заменен на пятнадцать лет каторги, но все заканчивается, закончилась и каторга. И вот он ссыльный на Сахалине.
Там, на Сахалине, с Ювачевым и познакомился Антон Чехов. А потом и будет отмена ссылки.
Бесконечность веселья и грязи
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Это фрагмент стихотворения Даниила Хармса.
В дневниках Ювачева про сына тоже будет много.
5 / 18 ноября 1928.
У меня постоянно мысль о том – разойтись со своей семьей. До сих пор Даниил меня не приветствует, а держит себя в семье принцем. Лиза каждый день скандалит с матерью.
Или вот 20 ноября / 3 декабря:
Телефон перенесли из прежней половины в комнату Даниила. Я очень сердился на бумажку, набитую на входных дверях. Небрежно написанное «Д. И. Хармс», и в пятнах разных цветов. И нарисованы уродцы и всякая чушь. Я просил убрать, пока я ответственный квартиронаниматель, п[отому] что могут сделать замечание: не портить внешнего вида дома ребячьими шалостями. Даниил упрямился, но в конце концов я не вижу этого безобразия. М[ожет] б[ыть], мать убрала.
Иногда думаешь, что даже хорошо, наверное, что отец, не одобрявший сочинений Хармса, не дожил до второго ареста сына. Скончался 17 мая 1940 года в возрасте 80 лет от заражения крови. А потом и Хармс умер от голода в тюремной больнице.
Проходит день, потом неделя,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с черными усами
стоит года под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
А вот и второй фрагмент того же стихотворения Даниила Хармса.
Но нас завораживает этот рисунок судьбы: Хармс, Чехов, Толстой. Какая прихотливая эта судьба, как вяжет свою нитку. Бывший каторжник, бывший ссыльный, наверное, хотел своему сыну спокойной судьбы. Но та опять повела по тем же путям. Потрясённый в тридцатых годах первым арестом сына и каким-то огромным усилием вызволивший его из беды, отец потом бы уже ничего не смог бы и сделать.
Вернемся все же к имени. Однажды Иван Павлович придет к Толстому после ссылки с лежащим в кармане письмом от Чехова, а в самом конце встречи спросит: «Как сына назвать, который вот-вот родится?»
Почему-то Толстой ответит: Даниилом.
... Кстати, в детстве маленький будущий Хармс очень любил своего отца. Пишет в пять лет: «Милый папа! Приезжай к нам скорее. Я хочу тебя видеть. Целую тебя за письмо. Любящий тебя сын Даня».
Ну а потом – кто из нас, становясь подростком, не расстраивал своих родителей?
В 1917 году Даниил Ювачев поступает в одну из самых известных школ Петербурга – «Петришуле». Но учится плохо: отличные оценки у него только по поведению и прилежанию. Еще и ведет себя странно.
По русскому, немецкому, французскому и истории ему ставили двойки. Одноклассники Хармса вспоминали, что он постоянно совершал странные поступки и разыгрывал учителей.
«То он приносил в класс валторну и ухитрялся играть на ней во время урока. То убеждал строгого учителя не ставить ему двойку — "не обижать сироту". Под каменной лестницей дома, в котором жила семья Дани Ювачева, он поселил воображаемую любимую "муттерхен" и вел с ней долгие беседы в присутствии пораженных соседей или школьных приятелей, упрашивая милую "муттерхен" не беспокоиться за него».
(Анатолий Александров, «Чудодей»)
Помните то стихотворение, которое я уже два раза цитировал? Заканчивается оно у Хармса так:
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Написан этот текст 14 октября 1933.
А у старшего Ювачева, у отца Хармса, в книге про его путешествие в святую землю есть один эпизод.
Вот он уже почти заканчивает свое путешествие в Палестину и замечает, что с отъездом на Афон части паломников, на палубе как будто попросторнее. Автору интересно, какое в общем впечатление оставило путешествие в Иерусалим на простой народ.
И вот он рассказывает, как увидел высокого молодого странника, с бойкими глазами на рябоватом лице, который склонился над какой-то книжкою и что-то внимательно записывает.
Уж не дневник ли ведешь, интересуется Ювачев.
– Нет, стишонки кропаю, – отвечает ему бойко крестьянин и даже книжку свою протянул, старательным почерком написанную, «с красивыми заставцами и красными начальными буквами».
«Стихи, правду сказать, далеко не соответствовали тому старацию, с которым они были написаны. Они хромали и размером, и рифмою. Поэт был крестьянин приволжской губернии. Благочестивое желание посетить святые места заставило его покинуть свою семью и с небольшими средствами отправиться в Палестину».
Потом рассказывает крестьянин недолгому собеседнику, что много причинил неудобств этим отъездом своей семье.
Что с малых лет он хотел посетить святые места. «От чтения житий святых и от рассказов странников дух мой волновался и стремился к какой-то тайной непостижимости. Раз даже вышла большая смехота, о которой совестно и рассказывать. Захотелось мне попробовать, как трудились святые, и сделал я себе железы и запер их на себе накрепко. Но в мирских обязанностях они оказались для меня весьма несносными: мешали работать. Тогда я решил, что в мире нельзя спастись, и меня еще более потянуло в монастырь. Родители обо мне много плакали и убедительно отговаривали меня от посещения святых мест: они боялись, что я навсегда останусь в монастыре. Наконец, я дошел до крайнего изнеможения и решил убежать тайно. Припас я с вечера все, что нужно в пути, тихонько ночью вынес шубу в сарай и стал ждать утрени. Когда ударили в колокол, я тайком шмыгнул из дому и отправился в путь... Но не тут-то было! Отец догнал меня и воротил. Вскоре женили».
Но год идет, второй, и вот опять просится он отпустить его к святым местам. А в семье даже речи об этом слышать не хотят. И тогда он решает бежать тайно. И вроде бы даже убежал. Но совесть замучила, не судьба, стало быть, идти.
«Вернулся опять домой. В скором времени помер отец. На моих плечах остались мать, сестра и жена с двумя малютками. По времени я опять запросился у родных идти к святым местам. Мать моя мало-помалу стала умягчаться сердцем, и жена стала соглашаться, но тут восстали односельчане. Много я пролил слез от них, от их укоров и брани. Ругали меня в глаза, как только может вместить язык, злобою исполненный. "Куда ты идешь? – говорили они. – Молись дома! Грех тебе оставлять мать и жену с детьми!" Но с Божьей помощью я все перетерпел и, посоветовавшись с друзьями, стал собираться в дорогу».
Вот уж молебен отслужен всем святым, вот уже напутственное благословение от священника, билет выправлен в волости, взята кожаная сумка, в ней сухарей, взят посох прощается с родными...
«А уж прощание-то какое было, я и рассказать не могу! Лучше я вам найду стихотворение, где все это написано. Он открыл мне страницы, где было написано двадцать четверостиший».
Мне жаль, что Ивачев не переписал то стихотворение (хотя странно бы было, это понятно), которое паломник ему прочитать хотел. Никто теперь не узнает, какие там были стихи, самодеятельные, конечно, это понятно. Развеяны они где-то теперь, сгорели или слежались в мусоре, истлели.
Вот что пишет Ювачев с своей книге «Паломничество в Палестину к гробу Господю...»:
«Теперь крестьянин-поэт хочет изложить все свои впечатления в стихах. Я попробовал исправить несколько четверостиший и отказался: слишком много ошибок против правил стихосложения. Когда я с ним прощался, он низко кланялся и приговаривал: – Покорно благодарим за ваше неоставление!»
И морем пахнет, и качка небольшая, но вот на горизонте темнеет: может, гроза? Пройдет мимо, не пройдет? Пожалеет, настигнет, догонит, светом-зигзагом ударит, в тьму заберет?
Вот фрагмент из чеховской повести «Рассказ неизвестного человека»:
«Он сидел за столом, пил кофе и перелистывал газеты, а я и горничная Поля почтительно стояли у двери и смотрели на него. Два взрослых человека должны были с самым серьезным вниманием смотреть, как третий пьет кофе и грызет сухарики. Это, по всей вероятности, смешно и дико, но я не видел для себя ничего унизительного в том, что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов».
Оказывается, герой, тот который сейчас стоит рядом с горничной и смотрит, как какой-то важный чиновник ест, списан с отца Хармса, Ивана Павловича Ювачева. Ювачев был народовольцем, несостоявшимся цареубийцей. Он же станет потом духовным писателем.
Вот из его дневника, где он касается одной и встреч с Львом Толстым, которого боготворил:
«Прощаясь с Л[ьвом] Н[иколаевичем], я попросил фотографию. Он стал писать подпись и говорит мне: "Как вы хорошо говорили про Церковь, про две Церкви". И приговаривал про себя: "Ив[ану] П[авловичу] Ювачёву от общего, от общего…". – "Папа, скорей, а то Ив[ан] П[авлович] сморел дожидать". Тогда он просто написал "Лев Толстой". Прощаясь, он потянулся ко мне, покраснел. Я не знал, что делать – целовать его или нет. Когда второй раз прощались в гостиной, я, чтоб поправить неловкость, сказал ему: "Позвольте вас поцеловать, Л[ев] Н[иколаевич]". Он подставил щеку. "Все мы под Богом ходим", – говорил. "Да, – он сказал, – может быть придется скоро…" Я поцеловал его, простился с знакомыми, и особенно Марией Львовн[ой], и ушел. С[офья] Андр[еевна] на прощание не вышла. Было 9 ч[асов], десятый. Их слуга отвез меня на дровнях на станцию "Засеки"».
Вообще удивительная жизнь: был приговорен к смертной казни, в камере Шлиссельбургской крепости перенес духовное перерождение, там (удивительная деталь) читал лекции воображаемым студентам, смертный приговор заменен на пятнадцать лет каторги, но все заканчивается, закончилась и каторга. И вот он ссыльный на Сахалине.
Там, на Сахалине, с Ювачевым и познакомился Антон Чехов. А потом и будет отмена ссылки.
Бесконечность веселья и грязи
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Это фрагмент стихотворения Даниила Хармса.
В дневниках Ювачева про сына тоже будет много.
5 / 18 ноября 1928.
У меня постоянно мысль о том – разойтись со своей семьей. До сих пор Даниил меня не приветствует, а держит себя в семье принцем. Лиза каждый день скандалит с матерью.
Или вот 20 ноября / 3 декабря:
Телефон перенесли из прежней половины в комнату Даниила. Я очень сердился на бумажку, набитую на входных дверях. Небрежно написанное «Д. И. Хармс», и в пятнах разных цветов. И нарисованы уродцы и всякая чушь. Я просил убрать, пока я ответственный квартиронаниматель, п[отому] что могут сделать замечание: не портить внешнего вида дома ребячьими шалостями. Даниил упрямился, но в конце концов я не вижу этого безобразия. М[ожет] б[ыть], мать убрала.
Иногда думаешь, что даже хорошо, наверное, что отец, не одобрявший сочинений Хармса, не дожил до второго ареста сына. Скончался 17 мая 1940 года в возрасте 80 лет от заражения крови. А потом и Хармс умер от голода в тюремной больнице.
Проходит день, потом неделя,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с черными усами
стоит года под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
А вот и второй фрагмент того же стихотворения Даниила Хармса.
Но нас завораживает этот рисунок судьбы: Хармс, Чехов, Толстой. Какая прихотливая эта судьба, как вяжет свою нитку. Бывший каторжник, бывший ссыльный, наверное, хотел своему сыну спокойной судьбы. Но та опять повела по тем же путям. Потрясённый в тридцатых годах первым арестом сына и каким-то огромным усилием вызволивший его из беды, отец потом бы уже ничего не смог бы и сделать.
Вернемся все же к имени. Однажды Иван Павлович придет к Толстому после ссылки с лежащим в кармане письмом от Чехова, а в самом конце встречи спросит: «Как сына назвать, который вот-вот родится?»
Почему-то Толстой ответит: Даниилом.
... Кстати, в детстве маленький будущий Хармс очень любил своего отца. Пишет в пять лет: «Милый папа! Приезжай к нам скорее. Я хочу тебя видеть. Целую тебя за письмо. Любящий тебя сын Даня».
Ну а потом – кто из нас, становясь подростком, не расстраивал своих родителей?
В 1917 году Даниил Ювачев поступает в одну из самых известных школ Петербурга – «Петришуле». Но учится плохо: отличные оценки у него только по поведению и прилежанию. Еще и ведет себя странно.
По русскому, немецкому, французскому и истории ему ставили двойки. Одноклассники Хармса вспоминали, что он постоянно совершал странные поступки и разыгрывал учителей.
«То он приносил в класс валторну и ухитрялся играть на ней во время урока. То убеждал строгого учителя не ставить ему двойку — "не обижать сироту". Под каменной лестницей дома, в котором жила семья Дани Ювачева, он поселил воображаемую любимую "муттерхен" и вел с ней долгие беседы в присутствии пораженных соседей или школьных приятелей, упрашивая милую "муттерхен" не беспокоиться за него».
(Анатолий Александров, «Чудодей»)
Помните то стихотворение, которое я уже два раза цитировал? Заканчивается оно у Хармса так:
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Написан этот текст 14 октября 1933.
А у старшего Ювачева, у отца Хармса, в книге про его путешествие в святую землю есть один эпизод.
Вот он уже почти заканчивает свое путешествие в Палестину и замечает, что с отъездом на Афон части паломников, на палубе как будто попросторнее. Автору интересно, какое в общем впечатление оставило путешествие в Иерусалим на простой народ.
И вот он рассказывает, как увидел высокого молодого странника, с бойкими глазами на рябоватом лице, который склонился над какой-то книжкою и что-то внимательно записывает.
Уж не дневник ли ведешь, интересуется Ювачев.
– Нет, стишонки кропаю, – отвечает ему бойко крестьянин и даже книжку свою протянул, старательным почерком написанную, «с красивыми заставцами и красными начальными буквами».
«Стихи, правду сказать, далеко не соответствовали тому старацию, с которым они были написаны. Они хромали и размером, и рифмою. Поэт был крестьянин приволжской губернии. Благочестивое желание посетить святые места заставило его покинуть свою семью и с небольшими средствами отправиться в Палестину».
Потом рассказывает крестьянин недолгому собеседнику, что много причинил неудобств этим отъездом своей семье.
Что с малых лет он хотел посетить святые места. «От чтения житий святых и от рассказов странников дух мой волновался и стремился к какой-то тайной непостижимости. Раз даже вышла большая смехота, о которой совестно и рассказывать. Захотелось мне попробовать, как трудились святые, и сделал я себе железы и запер их на себе накрепко. Но в мирских обязанностях они оказались для меня весьма несносными: мешали работать. Тогда я решил, что в мире нельзя спастись, и меня еще более потянуло в монастырь. Родители обо мне много плакали и убедительно отговаривали меня от посещения святых мест: они боялись, что я навсегда останусь в монастыре. Наконец, я дошел до крайнего изнеможения и решил убежать тайно. Припас я с вечера все, что нужно в пути, тихонько ночью вынес шубу в сарай и стал ждать утрени. Когда ударили в колокол, я тайком шмыгнул из дому и отправился в путь... Но не тут-то было! Отец догнал меня и воротил. Вскоре женили».
Но год идет, второй, и вот опять просится он отпустить его к святым местам. А в семье даже речи об этом слышать не хотят. И тогда он решает бежать тайно. И вроде бы даже убежал. Но совесть замучила, не судьба, стало быть, идти.
«Вернулся опять домой. В скором времени помер отец. На моих плечах остались мать, сестра и жена с двумя малютками. По времени я опять запросился у родных идти к святым местам. Мать моя мало-помалу стала умягчаться сердцем, и жена стала соглашаться, но тут восстали односельчане. Много я пролил слез от них, от их укоров и брани. Ругали меня в глаза, как только может вместить язык, злобою исполненный. "Куда ты идешь? – говорили они. – Молись дома! Грех тебе оставлять мать и жену с детьми!" Но с Божьей помощью я все перетерпел и, посоветовавшись с друзьями, стал собираться в дорогу».
Вот уж молебен отслужен всем святым, вот уже напутственное благословение от священника, билет выправлен в волости, взята кожаная сумка, в ней сухарей, взят посох прощается с родными...
«А уж прощание-то какое было, я и рассказать не могу! Лучше я вам найду стихотворение, где все это написано. Он открыл мне страницы, где было написано двадцать четверостиший».
Мне жаль, что Ивачев не переписал то стихотворение (хотя странно бы было, это понятно), которое паломник ему прочитать хотел. Никто теперь не узнает, какие там были стихи, самодеятельные, конечно, это понятно. Развеяны они где-то теперь, сгорели или слежались в мусоре, истлели.
Вот что пишет Ювачев с своей книге «Паломничество в Палестину к гробу Господю...»:
«Теперь крестьянин-поэт хочет изложить все свои впечатления в стихах. Я попробовал исправить несколько четверостиший и отказался: слишком много ошибок против правил стихосложения. Когда я с ним прощался, он низко кланялся и приговаривал: – Покорно благодарим за ваше неоставление!»
И морем пахнет, и качка небольшая, но вот на горизонте темнеет: может, гроза? Пройдет мимо, не пройдет? Пожалеет, настигнет, догонит, светом-зигзагом ударит, в тьму заберет?