Если следовать этому напутствию Льва Лосева и пойти по весеннему сухому асфальту (мимо старинных больничных краснокирпичных корпусов, мимо клуба имени Русакова, мимо чёрных фигурных решёток), если зайти в боковые карманы улиц, можно наткнуться на надпись в давно уже застывшем бетоне. «Оля прости».
Оля уже и простила давно, и расстались они тоже давно, и запятая там не помешала бы – но вот никого уже нет, любви той нет, вины той нет, ничего нет, а надпись осталась.
Однажды Иосифа Бродского спросили, относился ли он когда-нибудь, ну кроме детства и отрочества, разумеется, к кому-то как к старшему? Бродский стал серьёзен, подумал и ответил, что в какой-то период – к Чеславу Милошу, а всю жизнь, с юности и по ту пору – к Лосеву.
(А как же Анна Андреевна? – воскликнем мы.)
Но вообще это дорогого стоит: это как будто выцарапано на асфальте, в застывшем бетоне. На заплате городской земли. (Читается, как с ошибкой написанное: «на зарплате городской земли». Нет, нет: заплата, на ветхом рубище певца – кусок ткани, кожи, нашиваемый на дырявое место для починки.) Оля-Оля, простила ли ты его?
***
Жизнь прошла, и я тебя увидел в шелковой косынке у метро. Прежде – ненасытный погубитель, а теперь – уже почти никто.
Всё-таки узнала и признала, сели на бульварную скамью, ничего о прошлом не сказала и вину не вспомнила мою.
И когда в подземном переходе затерялся шёлковый лоскут, я подумал о такой свободе, о которой песенки поют.
(Евгений Рейн)
Вот и Рейн тоже ходил, ходил и своё прошлое, уже равнодушное, встретил. Как её звали? Тамара? Клавдия? (Имена же, как материки, то расходятся, то опять сталкиваются, образуя гряду Альп: то одно имя было модно, теперь – другие. Много ли сейчас Тамар и Клавдий?)
Дмитрий Григорьев – в одном опросе про несправедливо забытых поэтов – упомянул, в частности, поэта Бориса Пузыно: «...поэт, который оказал сильнейшее влияние как на моё творчество, так и на творчество многих моих друзей <...> – Борис Пузыно. Сейчас он живёт в Гатчине, в своём собственном мире, где для того, чтобы писать, не нужны ни кисти, ни карандаши, ни бумага».
ВОЗРАСТ
Мне под восемьдесят, у меня за плечами моя осень со всеми её печалями – время года, покрывшее прошлое, словно праздник и как усталость; и идя из дома как в дом – можно спешить, а можно и не спешить: свобода. И многое уже не важно, сейчас – когда жить уже – так нестрашно; давно уже так не страшно жить, некого пестовать, ни к чему считать, кому что досталось, ибо доставшееся – просто места, недоставшееся – пространство, а оставшееся мне – малость: познание той, что проста-проста – как все таинства, как «утрачиваться – это произрастать» и как «старость – это такая радость». Мне за сорок, у меня за плечами – безработица, торговля подержанными вещами, среднего размаха задолженность, две или три семьи, похороны матери и отца заодно со всеми мечтами, хлопоты со своими и не своими детьми; долгие уже ночи, долгие ещё дни. Мне за двадцать, у меня за плечами – разбитый ящик с колотыми ключами, разными ключами: от женщин и злоключений всех, от пещер психиатрических лечебниц, от добрых ночей, от чёртова творчества, роющего, как червь, и от простых вещей, просто простых вещей. И ещё у меня за плечами – то, что под восемьдесят мне, как и теперь. Мне – неделя от роду, год от конца-начала истории, местной. Мне – час. Мой вес – полкило. У меня за плечами: только крыло, крыло.
(Борис Пузыно)
Но это крыло ненадолго. Когда ты ребенок, тоже всё в этом мире очень сложно.
***
Моя любовь находится в реке И я выпил из реки всю воду. Я зашел на гору и отвалил камень. Там лежала любовь моя. И ветер, как ангел, летал по небу. В стране далекой, Где нет овец, коров и коз, А только ночь быстрая, Живут люди в последний час. Помогите им, Чтобы ваша любовь не сошла с ума.
(Николай Голышев)
В своё время так написал шестилетний Коля Голышев, мальчик с синдромом Дауна. В 2017 году вышла книга его стихов. Называлась «Рыжие леса». О чём шумят рыжие леса? Чем шумят рыжие леса? Ветром.
***
Ветер гуляет в кронах тополей. Далеко время летит над морем. И лес расступается. И вдруг появляется дивный свет, Который я видел во сне…
(Николай Голышев)
«...Всё началось с фразы, сказанной Колей в шесть лет: “Собака потеряла весну”. Его папа заметил, что сын разговаривает по-особому – он таким родился, он так живёт и дышит». Так сказано в аннотации.
А в 1941 году один из самых удивительных поэтов 20 века Вениамин Блаженный (Вениамин Михайлович Айзенштадт) напишет, как бы суммируя ещё не написанные стихи Бориса Пузыно и Коли Голышева (поэзия умеет суммировать вперед даже ещё не написанное) следующее:
***
Вселенная перемалывает жерновами смерти Хрупкие кости (Нежнее сахара) Весёлых женщин И романтических мальчиков. Женщина! ваше бедро скользнуло по мраку крылом лебедя… Мальчик-поэт, Как забытый цветок нечаянной встречи, Рифму «любовь» Прикусил неживыми губами.
(Вениамин Блаженный)
Рифма прикушена, романтических мальчиков уже нет в живых, собака потеряла весну. Оля-Оля, простила ли ты всех нас?