Дмитрий Воденников
Наблюдая за жизнью, пришёл к выводу (возможно, мимолетному, но который кажется верным), что в юности душа не болит.
Нет, то есть тебе так кажется, что болит, точнее, хочется, чтобы болела (исканье муки, предвкушенье, скромное обаяние российского мазохизма, низкий поклон Достоевскому и подростковому нон-позитиву).
Только оснований – нет.
Если не переехал самосвал, конечно, и не всех родных на войне убили.
Но если брать естественное теченье – то не болит.
(Впрочем, я говорю только от себя. Есть дети – несчастные. Я не был несчастным ребёнком. Я был просто тяжелым. Но есть люди, которые приняли концентрат боли именно в детстве. Значит, у них другой путь. И всё нижесказанное недействительно.)
Потому что всё больное на себя только ещё примеряешь. Твоя жизнь ещё не началась.
А потом, когда она начинается – тут и возникает очаг боли.
То ли она так неудобно (настоящая) внутри лежит, то ли так ей положено.
То разгорается, то затихнет.
В любом случае она становится концентрированной.
* * *
Стоит на горизонте, как штрих код,
Прозрачный лес, ещё необелённый
И, видимо, любовью обделённый
Толкается мне в спину пешеход.
Я сам не рад приходу октября
И с радостью бы с кем-нибудь схлестнулся.
Толкни меня ещё раз! Он толкнулся.
Я обернулся – и узнал себя.
(Роман Сорокин)
Кстати, затихает эта то ли боль, то ли фантом боли, независимо от событий и происшествий: можешь быть безмятежным – когда всё трещит и рушится, можешь – держать её в животе, как изжогу, во внешней вполне безмятежности.
То есть тут есть какая-то загадка.
Загадка есть, а вопроса – нет.
Так как не перепутаешь. Достаточно вспомнить себя, того, который её искал, и себя, который сейчас её всё время пытается избежать.
Пытается и не может.
Значит, всё правильно.
* * *
Другу Л.
Попробуй мне сказать, что я фантом
и чья-то часть, болящая при этом,
а если нет, то чем же болен я?
Что заставляет незнакомым ртом
меня вопить и вздрагивать скелетом
под тяжестью чужого бытия?
Мне кажется, что плоть моя – часы
чужой души, затерянной в страданье,
глядящей на себя со стороны –
и торг идёт, и кренятся весы,
и псы ворчат от моего дыханья,
и некуда бежать, как от вины.
Так из глуши пустого рукава
рванётся жест призыва и погони,
сшибая вехи призрачных колонн, –
и под землёй, не помнящей родства,
очнётся боль натруженной ладони,
зарытой до скончания времен.
И даже не во сне я вижу вдруг,
что мне знакомо в данном человеке,
а он мне не встречался никогда.
Как будто время, завершая круг,
вползает в лабиринт дактилотеки,
не дожидаясь Страшного суда.
Как будто время корчится петлёй
в самом себе и путает событья.
И мой близнец, отравленный тоской,
всё ищет мир, не тронутый золой,
пытая сущность самого наитья
и свой удел держа моей рукой.
Так чем же крепче сил моих замок
и чем надёжней сердце без изъятья?
Мне кажется, я слаб на договор.
Но будто кто-то выудил зарок,
чтоб край небес со сломанной печатью
меня пронзал, как вспышка, как укор.
(Иван Жданов)
Может, поэтому боль, укор, вспышка (как угодно, назови) с какого-то срока, когда и начинается твоя настоящая жизнь, и заставляет людей вдруг запить – не обязательно с горя, можно – и от полноты бытия. (А не из-за развода, допустим, и не от проблемы самоидентификации и не из-за успеха, работы, или проблем с работой, успехом и любовью, как человек думает.)
Или не запить, а поменять круг. Или остаться в кругу: отказаться от перемен. Или всё-таки поменять? Стать нелюдимым? Пойти в народ? Что там ещё есть, из вариантов?
Кто-то говорит: это бог внутри болит. Не уверен. Поэтому останавливаюсь именно на жизни.
Болит – жизнь. И болит именно потому, что твоя. (За отказ от болящего бога свидетельствует конечность этой боли. Не в смысле, что она сейчас скоро кончится, она, может, и не скоро кончится, но её конечность именно тобой ощущается. Кончится вместе с тобой. Значит, не бог.)
* * *
(...) Не смерть страшна: я жить бы не хотел –
так что меня пугает в темноте?
Ужели инфантильную тревогу
мой возраст до сих пор не победил
и страшно мне и то, что впереди,
и то, что сзади вышло на дорогу?
(Леонид Аронзон, фрагмент)
Недавно прочёл цитату из автобиографической повести Анатоля Франса «Жизнь в цвету» (1922) (перевод Олега Лекманова):
«...я был в Театре дю Шатле, где впервые исполнялась «Волшебная флейта» с участием Кристин Нильссон. У меня было арендовано кресло перед оркестром. Задолго до того, как поднялся занавес, зал был полон. Ко мне подошёл мсье Энгр. Это был он, его бычья голова, его глаза, которые оставались тёмными и проницательными, его маленький рост, его сильная шея. Мы знали, что он любит музыку. Мы с улыбкой говорили о его скрипке. Я понял, что, придя в театр, он искал своё место, но не мог найти его. Я собирался уступить ему своё, но он не дал мне времени это сделать.
– Молодой человек, – сказал он, – уступите мне свое место, я мсье Энгр.
Я встал, сияя. Августейший старик оказал мне честь, выбрав именно меня».
Чего мы так боимся боли?
Мы должны сиять.
Она оказала тебе честь, выбрав именно тебя.