Секрет стихотворения

Дмитрий Воденников

Секрет настоящего стихотворения прост: в него должно поместиться три стихотворения. Собственно, основное. Второе (проглоченное им), противоречащее. И ещё одно, рудиментарное. Как любой рудимент, оно непонятно к чему и от чего, и чаще всего именно этот «ненужный» отросток и делает тайну.

Этот намёк, это затёртое обещание больше всего волнует. Людмила Улицкая по совсем другому поводу сказала: «А иногда едешь в метро, посмотришь кругом и заплачешь: одни ангельские лица. Правда, редко».

Вот это и есть тот рудимент, эта совсем уже стёртая запись, намёк на былое, на Сороть, отблеск ангельского лица. (Что такое «Сороть», наверное, никому не понятно. Это такая река в Псковской области, правый приток реки Великой. До середины 60-х годов двадцатого века была такой чистой и прозрачной, что местные жители пили её воду сырой в любое время года.)

Так смотришь на чужую красоту. И грустно на неё смотреть. Не потому, что она временна (а она таки временна), а потому, что она для использования. Сколько человек смотрит на неё с вожделением, как будто это не красота, а велосипед: хотят, наверное, сразу сесть, схватиться за руль, начать вертеть педали, иными словами, начать пользоваться. А она не для этого.

Красота бессмысленна и ничего, кроме неутоления, самим её обладателям не даёт.
И всё по ней, как по маслу, мимо них, этих самых красивых, скользят, скользят, не задевая их сути. А носители этой красоты этого не чувствуют, они думают, что они сами по себе интересны, и мало кто посмотрит им вслед бескорыстно, просто с летучим восхищением, как смотришь на новый велосипед последней марки (всё равно он тебе не нужен, а вот смотреть приятно). Чёрт, опять этот велосипед.

ПРЯМОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ

сколь многим хочется услышать
некий живой и настоящий голос,
полный личных переживаний,
искренних чувств,
подлинных мыслей

но что делать, если
прошлое и настоящее раздроблено так, что не соберёшь,
если нет никакого такого «я»,
что жило бы вне времени, обстоятельств, способов говорения,
какого-то там истинного, сущностного «я»

ну, или что делать, когда
мой настоящий голос –
едва слышный шёпот рептилии,
неподвижно сидящей на камне,
смотрящей на мир будто бы остановившимся,
будто бы даже и мёртвым взглядом

(Данила Давыдов)

Или вот ещё странность, непонятная вещь. Иногда самая сильная любовь – это не та, которая тебе дана от рода. А наносная, прибойная. Которую волной принесло. В этом есть что-то неправильное.

Не семья, не долг, не род. А непонятно кто – мотылёк, бабочка, воздушный самолётик.
Но принесло – и всё затмевает. А потом оглянёшься, один прах, – как говорила Ахматова.
Но всё равно. Цветочный прах, лучший, самый необходимый, самолётный.

А потом поймёшь: любовь – это же август. Вот он был, лови его, а вот ты промахнулся сачком, и больше его нету.

* * *

если пережить август
всё снова пойдёт
как по накатанной
обезличится
будет с маленькой буквы
сделает выдох
и остановится –
зелёный
жёлтый
красный...
моя улица пахнет
гулкостью яблок
теплом асфальта
жужжанием пчёл
криками детей
последними днями
вечным августом...
ты приходишь ко мне
в первых сумерках
словно прохладный ветер
сквозь всё это проклятие
сквозь всё это великолепие
и учишь любить
на расстоянии
дыхания
взгляда
звука
года...
со стороны
может показаться что нас нет
что мы это
иллюстрации к чужим жизням...
столько всего сказано
что пора придумывать новый международный язык общения
универсальный как твоя красота...
нет счастья
нет горя
это совсем другая история
история про другое...
и пусть я мало что знаю
но одно я знаю точно –
если пережить август
до лета подать рукой...

(Артём Гончар)

Недавно разговаривал с одной подругой (господи, кого я обманываю? «с одной», ну конечно, с Марианной), сказал ей, когда мы выпили две бутылки шампанского, а она оживлённо так говорит: «Давайте я за третьей схожу?», «Куда вы сходите? Уже полдвенадцатого!», «Да? А я думала только семь вечера», – в общем, сказал ей, когда мы обсуждали, как страшно видеть смерть любимого существа, как мы теряемся перед этим фактом: – Мы перед смертью, как ребёнок перед взрослым.

Сказал и подумал, а ведь август – это тоже как будто смерть: скоро всё кончится. Кончится лето, начнётся школа, и в этой школе мы будем снова сидеть на последней парте. Не поэтому ли его, августа, так боялась уже упомянутая Ахматова? А Ахмадулина – воспела.

* * *

Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.

Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.

Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.

Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.

Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба — чтоб легче целовать -
я убирала и спала глубоко.

Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья.

(Белла Ахмадулина)

Я люблю это стихотворение БА, помню его наизусть. Но раньше очень мешало это «никто не знал, как мука велика»: что это за ахматовщина. К чему после такого прозрачного стихотворения этот надрыв? Зачем тут эта достоевщина?

А недавно вдруг понял: нет, ничего не мешает, не жмёт.

И мне нравится, что это «мука велика» звучит буднично, без восклицаний. Ну да, была мука, ну да велика, ну да никто не знал (а с чего знать? ты кому-то рассказала? у всех свои муки, никого этим не удивить). Но зато – большая ласка Бога, но зато – прядь со лба, но зато – улыбка в потолок. И сон крепкий, как у младенца.

Только одно смущает, что там есть не только она, автор, не только сад, не только замкнутость дома, а ещё и замкнутость семьи. Вот этого не надо. Как-нибудь без семьи. Всё сама-сама, всё сам-сам. Только пусть амфибрахий будет, пиррихий, ямб, хорей и что там ещё.

* * *

Был пруд, и в том пруду – полно амфибий,
– о, греки амфибрахий и пиррихий! –
загон, в котором я пасу гусей,
стрижи, что разгромили партитуру,
клянусь тобой, моя литература,
мне никаких не надо новостей!

Вот облако зависло мягкой глыбой,
есть фото: баба Маня чистит рыбу –
пузатых задремавших карасей.

Есть фото, на котором живы все.

Они как будто дымом или фоном,
слегка не в фокусе или совсем за домом,
уехали на рынок, за грибами,
ушли на озеро или стоят за баней,
и всё же – где-то рядом с бабой Маней,
за ситцевой худой её спиной.

Оглянется – они стоят стеной.

И крутится щенок, как заводной,
и радуется, и немного тру́сит,
и котики, схороненные Люсей,
и котики, схороненные мной…
И крутит колесо своё фортуна,
и латы карасей лежат латунны.
Мне больше даже нечего просить!
За этот вдох или за этот выдох, –
– о, греки амфибрахий и пиррихий! –
За то, что я могу их воскресить.

(Ната Сучкова)

«Ненужный!» отросток и делает тайну. Уолтер Панке однажды перечислил девять категорий мистического опыта. Я искал их в своё время – нашел только шесть. (Ну да, я плохой ловец снов.)

Это чувство единства или связи с другими людьми, природой и всем миром. Это невыразимость. Это превосходство мистических переживаний над временем и пространством. Это обязательно возникновение ярко выраженных позитивных чувств (от безмятежности до экстаза, вплоть до сексуального, но совершенно космического масштаба). Это парадоксальность. И это чувство объективности и реальности: то есть человек, соприкоснувшийся с космическим сознанием, как правило, не испытывает сомнений в том, что имеет дело с безусловной и высшей реальностью, которая в определённом смысле более реальна, чем воспринимаемый нами в привычном состоянии сознания мир явлений.

И всё это похоже на кончину.
Говорят, что люди, уже перешедшие границу жизни, но вернувшиеся (возвращённые) обратно, свидетельствуют о состоянии, которое обладало всеми этими признаками, описанными Панке. То есть человек находится уже вне обычных пространства и времени, за пределами прошлого и будущего, в вечности и безграничности либо в совершенно ином измерении.

В общем, я нашёл только шесть.

* * *

знаешь, я не люблю лес.
но я люблю деревья.
отдельные большие деревья.
я слышу,
как они медленно плывут в степи, как киты,
и звучат, звучат.
один из них – ты.
а я – маленькая шебутная рыбка,
что всегда кружит рядом,
иногда ложится киту на спину
и устало покусывает её.
и тогда кит улыбается.
.....................................
«Что делал Творец после того, как сотворил мир?», –
«Сидел и играл с китом,
ведь кит и создан для того, чтобы играть с ним».
Бааль Сулам. «Шамати».
статья 16.

(Юлия Закаблуковская)

Кит (или кот? – «ненужный» отросток то ли из «и», то ли из «о» и делает тайну) был создан для того, чтобы играть с нами. И когда вы спите, маленькое мистическое просветление может ходить по дому и создавать в тёмном воздухе призрачные огненные шары, умеет вставать на задние лапы (или сперва плещется в ванной?). А если вам очень не повезёт, то может и просто съесть вас, а потом принять ваш облик. Ещё существуют легенды, что, перепрыгнув через свежий труп, маленькое мистическое просветление (хотя тут оно, кажется, изрядно потемнело) способно его оживить.

...Ох ты. Я совсем забыл про Марианну. Впрочем, её это не смущает: достала откуда-то третью бутылку (запасливая!), маленькую, рудиментарную, чего-то там бормочет в углу дивана. «Про что вы там бормочете, ангел мой?» – спрашиваю.

– Про гроб, – говорит. – Однажды я прилетела в Черногорию в самом начале лета. Никого ещё не было, редкий народ слонялся по набережной. Шли чередою жуткие грозы. В промежутке между ними я пошла в старый город. Это шесть километров от нашей бухты. А в городе, и в бухте часто погоды разные. Дошла, а дождь пришёл следом: гроза разразилась страшная. Я шмыгнула в маленькую кофейню, там самыми большими были телевизор и окно. Я смотрела в окно на узкую средневековую улицу, а по ней проносились мимо толпы, спасающиеся от грозы. Вечные японцы, какие-то ругающиеся торговцы, и вдруг пронесся мимо гроб – палисандровый, точёный, червлёный. Его несла четвёрка, тоже, естественно, спорящих черногорцев. Всё это промелькнуло в окне мгновенно. А на экране в это время показывали смерть Майкла Джексона.

– Знаете, что, Марианна? – сказал я. – Мне кажется, вам надо меньше пить.