Это про него Николай Пунин, муж Ахматовой, потом сказал: «Говорят книги, обладающие таким свойством, вообще не имеют сбыта; может быть, но какое до этого дело поэзии, поэзии, которая родилась во тьме, вскормленная сомнениями, горечью наследственного опыта, которую баюкала красота и для которой форма была вожделенной гостьей».
Каким свойством? Кто говорит? Умели в Серебряном веке и после, уколотые им, говорить туманно. Но мне все же нравятся эти слова Пунина о Комаровском.
Был такой сумасшедший (сперва, точнее, странный, а потом уже признанно сумасшедший) поэт. Василий Комаровский.
Он родился по старому стилю 21 марта 1881 года в Москве, в семье графа Алексея Егоровича Комаровского. Говорят (опять этот оборот), его мать страдала тяжёлой формой эпилепсии и до самой своей смерти в 1904 году не выходила из психиатрических клиник. Видимо, эту болезнь унаследовал и ее сын.
В полуночи, осыпанной золою, В условии сердечной тесноты, Над тёмною и серою землёю Ваш эвкалипт раскрыл свои цветы.
И утренней порой голубоокой Тоской весны ещё не крепкий ствол, Он нежностью, исторгнутой жестоко,ф Среди камней недоуменно цвёл.
Вот славы день. Искусно или больно Перед людьми разбито на куски, И что взято рукою богомольно, И что дано бесчувствием руки.
(Василий Комаровский, 1914)
Кстати, это стихотворение посвящено Анне Ахматовой. Она еще неоднократно появится в этом тексте о поэте.
...Николай Пунин говорил о Комаровском, что искусство было для Комаровского «его колыбелью и его жизнью». Он как будто хотел гармонией текста усмирить свою нервную, больную душу. Он был странный. Кому-то казался нелепым чудаком. А вот Анне Ахматовой и их тесному поэтическому кружку не казался. Она ответила на его стихотворение.
Какие странные слова Принес мне тихий день апреля. Ты знал, во мне еще жива Страстная страшная неделя.
Я не слыхала звонов тех, Что плавали в глазури чистой. Семь дней звучал то медный смех, То плач струился серебристый.
А я, закрыв лицо мое, Как перед вечною разлукой, Лежала и ждала ее, Еще не названную мукой.
(Анна Ахматова, 1914)
Комаровский писал странные стихи (странный, странный, это часто будет тут, в этом тексте, встречаться). Тот же Пунин о его творчестве: «неожиданное, растрёпанное, полное какой-то настойчивой воли и смятенного величия».
БЛУДНЫЙ СЫН
Печален воздух. Тёмен стыд. И не обут, и не умыт, У запертых ещё дверей Стою. Репейник и пырей Покрыты каплями росы. Пускай мне ноги лижут псы В саду почтенного отца. И не заплаты беглеца, Не копоть омертвелых рук, Водивших в зное рабий плуг И с принужденностью тупой Свиней в скалистый водопой; Но эта пыль земного зла В душе так тускло-тяжела, Что даже если б и возник Родителей весёлый крик, Когда бы даже мать сама Меня бы повела в дома, Чалму стараясь развязать, Я не сумел бы рассказать... Отцу бессовестный палач, Не удержал бы женский плач!
Испить на дне пустой души Не уксус казни... только вши, Исчадье вавилонских дев, Испытывать внезапный гнев И устыдиться, что на суд Несёшь заплёванный сосуд!
(Василий Комаровский, 1911)
Первый сборник Комаровский опубликовал в 1913 году. «Первая пристань». Второй пристани уже не было. Новых книг ему не дано было издать.
Но на дебютный сборник, еще ничего не зная о дальнейшей судьбе автора, Гумилев напишет: «Все стихи с 1909 года – уже стихи мастера. <...> Под многими стихотворениями стоит подпись "Царское Село", под другими она угадывается. И этим разгадывается многое. Маленький городок, затерянный среди огромных парков с колоннами, арками, дворцами, павильонами и лебедями на светлых озерах, городок, освящённый памятью Пушкина, Жуковского и за последнее время Иннокентия Анненского, захватил поэта, и он нам дал не только специально царскосельский пейзаж, но и царскосельский круг идей».
* * * Самонадеянно возникли города, И стену вывел жадный воин, И ядовитая перетекла вода, Отравленная кровью боен.
Где было всё и бодро и светло, Высокий лес шумел над лугом, Там дети бледные в туманное стекло Глядят наследственным недугом.
И девушка раскрашенным лицом Зовёт в печальные вертепы; И око мёртвое, напоено свинцом, Глядит насмешливо и слепо.
Заросшим следом авелевых стад Идти в горячем ожиданьи? Где игры табунов раздолье возвестят Своим неукротимым ржаньем?
Где овцы тучные, теснясь, перебегут По зеленеющим обрывам, К серебряным ручьям блаженно припадут Глотками жажды торопливой?
Так: прежде хищника блестел зелёный глаз, Стервятник уносил когтями. И бодрствовал пастух, и, опекая, пас, И вёл обильными путями.
Но вымя выдоил, и нагрузил коня Повсюду осквернивший руку: По рельсам и мостам, железом зазвеня, Несёт отчаянье и скуку.
И воды чистые, они не напоят, Когда по нивам затоплённым Весенний табунок понурых жеребят Тоскует стадом оскоплённым.
(Василий Комаровский, 1912)
Томас Венцлова писал потом про Комаровского:
«Граф Василий Алексеевич Комаровский (1881 – 1914) до недавнего времени относился к числу забытых русских поэтов. Сейчас… можно с некоторой долей уверенности ожидать, что стихам его "наступит свой черёд". Тексты Комаровского немногочисленны, но почти без исключения относятся к категории первоклассных. <…> Комаровскому присуща интимная, семейная укоренённость в русской культурной и литературной традиции, нашедшая свое выражение в каноничности и одновременно бытовой точности его стихов. С другой стороны, заметна и его эксцентричность, которую подчёркивал ещё Дмитрий Святополк-Мирский. Комаровский – очень независимый поэт, склонный к причудливости (но не к произвольности), к парадоксам, неожиданным словосочетаниям и странным поворотам темы, к определённому герметизму. Это может быть отчасти истолковано биографически: Комаровский страдал приступами тяжёлой психической болезни, которая привела его к ранней смерти. Болезнь воспринималась им как метафизический, при этом весьма неоднозначный опыт. <…> Стихи Комаровского – постоянная игра различных смысловых планов, синхронии и диахронии, "своего" и "не-своего". Они находятся на пересечении подражания, пародии и палимпсеста: трансформация "не-своего" текста здесь может оказаться и прямым повторением, и глубинным совпадением с ним, воскрешением его, интерпретируемым в терминах экзистенциального и метафизического опыта. Прибегая к перестановке временных пластов, которая оказывается равносильной отрицанию времени, Комаровский наиболее решительно среди поэтов начала века выпадает из своей эпохи и становится крайним новатором (путь, отчасти продолженный позднее Мандельштамом)».
Но это все было именно потом – через много-много десятилетий, а сперва первый и единственный сборник был почти не замечен критикой.
Первая Мировая война «убила» Комаровского, когда была только объявлена. То есть не убила физически, но свела с ума, зачеркнула как разумное существо.
Вообще странная судьба (опять это слово «странное»). Он ведь даже в круг «Аполлона» войдет каким-то странным боком. Они встретят его в странном месте в странное время. В царскосельском парке, ночью, на запорошенной снегом скамье. На ней раньше любил сидеть в Царском Селе Иннокентий Анненский. Сидел, сам себе читал вслух стихи.
* * * Я рад, сегодня снег! И зимнему беззвучью В спокойном сердце нет преград. В окно высокое повсюду смотрят сучья И белый свет, – которому я рад.
И знаю, смерть одолевая нежно, Опять листы согласно зацветут. И коченевшие печалью этой снежной, Земля оттает, травы прорастут.
Зеленый сад, зеленые кочевья! И блеклой памятью спеша, Вернется к вам, осенние деревья, В урочный час, вечерняя душа...
И говорливые и ропщущие думы Застынут, замкнутые в круг, Где легкий хруст ветвей и сумрачные шумы, Всепроникающий недуг.
(Василий Комаровский, 1913)
Молодые Гумилев, Ахматова, Городецкий, Мандельштам, Георгий Иванов зачем-то поехали ночью в Царское Село. И вот вдруг натолкнулись на человека – под падающим снегом – читающего стихи.
У Анненского, которого, может быть, странный человек и читал в этот момент, а совсем не свои стихи, было про зиму.
СНЕГ
Полюбил бы я зиму, Да обуза тяжка… От нее даже дыму Не уйти в облака.
Эта резанность линий, Этот грузный полет, Этот нищенский синий И заплаканный лед!
Но люблю ослабелый От заоблачных нег — То сверкающе белый, То сиреневый снег…
И особенно талый, Когда, выси открыв, Он ложится усталый На скользящий обрыв,
Точно стада в тумане Непорочные сны — На томительной грани Всесожженья весны.
(Иннокентий Анненский, 1909 г.)
Его окликнут тогда, он обернется, к нему подойдет Гумилев: «Василий Алексеевич, вы?.. Я не узнал было». Призрак представится остальным: «Комаровский».
Зачем этот человек там сидит? Зачем читает стихи? Причина проста. Он – сумасшедший.
«Несколько раз сходил с ума и каждый раз думал, что умер; когда умру, вероятно, буду думать, что сошел с ума», – так он скажет однажды.
«Как же вам нестрашно здесь сидеть одному по ночам?» – спросит его Георгий Иванов (эту сцену потом в «Петербургских зимах» и описавший).
– Нет, когда я здоров, мне ничего не страшно. Кроме мысли, что болезнь вернётся, – низким, сиплым, каким-то деревянным голосом ответит ему Комаровский. Тогда Иванов отметит: у него и рукопожатие было какое-то деревянное, как у автомата.
Николай Гумилев напишет о нем: «Василий Комаровский – непридуманный сумасшедший. Когда он болен – он буйствует, когда здоров – полон чудаческого добродушия. Сейчас у него «просветление», вот он и гуляет. («А вообще я больше в больнице живу».)»
Я начал, как и все – и с юношеским жаром Любил и буйствовал. Любовь прошла пожаром, Дом на песке стоял – и он не уцелел. Тогда, мечте своей поставивши предел, Я Питер променял, туманный и угарный, На ежедневную прогулку по Бульварной. Здесь в дачах каменных – гостеприимный кров За революцию осиротевших вдов. В беседе дружеской проходит вечер каждый. Свободой насладись – её не будет дважды!
(Василий Комаровский)
Мне нравятся в этом тексте две строчки: «Любовь прошла пожаром, Дом на песке стоял – и он не уцелел». Как будто это формула: формула судьбы.
Я трепетал, могущий и бессильный, Я трепетал, и пел, и трепетал.
(Василий Комаровский)
Прекрасный какой повтор этого «трепетал».
И вот еще одно его стихотворение – хорошее от начала до конца.
* * * Где лики медные Тиверия и Суллы Напоминают мне угрюмые разгулы, С последним запахом последней резеды Осенний тяжкий дым вошел во все сады, Повсюду замутил золо́ченные блики. И черных лебедей испуганные крики У серых берегов открыли тонкий лед Над дрожью новою темно-лиловых вод. Гляжу: на острове посередине пруда Седые гарпии слетелись отовсюду И машут крыльями. Уйти, покуда мочь? ..................................................................... И тяготит меня сиреневая ночь...
Сиреневая ночь пришла – и проглотила Комаровского. Как та лягушка – комара из детской песенки. Комаровский уже не вернется из болезни. Не только психической. И сердце у него слишком слабое, и в обморок он может упасть от неожиданного шума или от вида крови (а ее, крови, много будет: наступил не календарный двадцатый век).
В мир пришла не ночь – катастрофа.
И вот сильное нервное потрясение, обострение; как результат – клиника для душевнобольных в Москве.
А с 7 на 8 сентября 1914 года Василий Алексеевич Комаровский в больнице и умирает.
«От паралича сердца в припадке буйного помешательства», по версии Пунина.
«Покончил с собой осенью 1914 в сумасшедшем доме», по версии уже старой Ахматовой в поздние времена. Что тут правда, мы уже не узнаем.
И знаю, смерть одолевая нежно, Опять листы согласно зацветут. И коченевшие печалью этой снежной, Земля оттает, травы прорастут.
Это из того, уже процитированного выше стихотворения про снег.
Пунин сказал про него горькое, но исчерпывающее: «Родился, чтобы сказать два-три слова, сделать жест, и ушел, унося с собою тайну своего духа и своей мысли».
Но два-три слова – это тоже немало.
Утром проснулся рано. Поезд в горной стране. Солнце. Клочья тумана. Воздух свежий в окне. Эхо грохотом горным Множит резкий свисток. Снег по деревьям черным. Пенный мелькнет поток.
Знаю — увижу скоро Древних церквей виссон. Кружевом Casa d’oro Встанет солнечный сон. Вечером пенье. Длится Радости краткий хмель. Море. Сердце боится: Поздний страшен апрель.
В прошлом — тяжкие веки, Сонные дни, года; Скованы русские реки Серой корою льда. Люди солнца не помнят; Курят, снуют, грустят; В мороке мутных комнат Северный горький чад…
(Василий Комаровский, 1912)
...Проснешься рано утром, а потом придет горький чад. Но пока он не пришел – у тебя осталось время на два-три слова.