Дмитрий Воденников
Недавно рухнул Фейсбук. И ещё какие-то мессенджеры по всему миру. «А я хотела написать вам про шёлк», – пишет мне Марианна, моя безумная подруга, присылая мне текст с голубем. Почтовым голубем.
У неё там опять какие-то сложности: кто-то её полюбил, кто-то разлюбил – я уж не вмешиваюсь: булькает там себе иногда по телефону или вот с голубем текст присылает.
Марианна мне иногда напоминает бабочку из стихотворения Даны Сидерос. Хотя, в отличие от героини стихотворения, опрятна, чиста, в цыганских юбках и украшениях с большими камнями. Но, тоже кажется, сейчас вспорхнет и улетит.
* * *
Она заходит,
обрушивается на сиденье:
грузная, неопрятная, пахнущая табаком и
почему-то лесными ягодами.
Целый день я
трясся в этом автобусе – уже практически в коме,
и тут она: лузгает семечки, напевает,
разглядывает
облупившийся лак на ногтях.
Чудовищно человечная, слишком живая.
Я нервно пялюсь в окно,
в окне мимо нас летят
деревни, солнечные поля, еловые чащи:
по правде сказать, довольно плохое кино.
Мне становится мутно и тошно, хватаю вещи,
сигналю водиле и выхожу.
Она выходит за мной.
Я спускаюсь с насыпи к полю.
Она спускается тоже.
С минуту смотрит, как над травой мотыльки снуют.
сбрасывает одежду, вещи, кажется, даже кожу,
как высохший кокон, ненужную чешую.
Оборачивается, подмигивает, мол, взгляни-ка,
идёт грациозная, плавная, как литая,
расправляет крылья, пахнущие земляникой,
и взлетает.
Я стою, моргаю – треснувший глупый голем,
выброшенный на берег кит.
Она парит и в бреющем полёте над полем
срывает ромашки и васильки.
(Дана Сидерос)
Итак, героиня стихотворения Даны Сидерос вспорхнула и улетела, а Марианна сидит на севере Москвы и пишет мне письмо с почтовым голубем. Про шёлк.
«Подумала, что, может быть, пригодится?
Там забавные истории разные, начиная с того, что его научились ткать более трех тысяч лет до н.э и казнили за попытку вывезти коконы шелкопряда, так что в другие страны шелкопряд попал только много позже начала христианских времен. Есть версия, что его вывезли какие-то византийские монахи-странники, в тайнике, выдолбленном в посохе.
Но мне нравится другая история – о том, как одна из влюбленных китайских принцесс, уезжая к жениху, в Индию, спрятала коконы в своей сложносочиненной причёске.
Вообще шёлк каким-то образом связан с женщинами. Говорят, что впервые коконы привлекли внимание юной китайской царицы, которая устроилась пить чай в саду, и в чашку её упали коконы. Прямо история о Ньютоне! Царице тогда было всего четырнадцать, и она была затейницей: размотала кокон и решила соткать ткань для рубахи своему мужу. А потом, со временем, её стали почитать, как богиню шёлка. Правда здорово?»
Ну что с ней будешь делать? Марианна – женщина романтическая. Привязал к лапке голубя «Правда здорово!» – отправил.
Все мы не то, чем кажемся. И я не тот, и Марианна, и голубь. Пусть всё так и идёт.
* * *
возле поля человек
сел
и увидел человек
сон
будто ходит он вокруг
стен
а под стенами прорыт
ров
за спиной у человека
лес
впереди у человека
нос
а желания небес
нет
словно всё с собой унёс
вор
понял жизни человек
соль
поднабрался человек
сил
и вперёд пошёл будто
лось
а снаружи как будто
лис
(Андрей Жданов)
...Недавно посмотрел шестую серию фильма Авдотьи Смирновой «Вертинский». Серия меня поразила. Я написал Смирновой в одном из мессенджеров (который уже восстал из бездны), сейчас перескажу другими словами – вы поймёте почему.
Авдотья Смирнова потрясающе в этом фильме работает с кадром. Я не знаю, какая там доля участия оператора, но картинка на экране как будто оживает.
Я недавно писал про художника Захара Софоновича Суконцева, который родился в 1817, жил в Хвалынске, в старообрядческой семье, был художником-самоучкой, иконописцем, женился, завёл детей, даже повлиял на Петрова-Водкина (Петров-Водкин называл его «мой мастер», хотя больше любил его иконы, чем светскую живопись: иконы яркие, а бытовые картинки – темноваты). Так вот. Некоторые кадры фильма Смирновой мне напомнили его картины – с глубиной комнаты, с сильным задним планом, со смещением главных героев куда-то в смысловой бок.
В кадре Авдотьи Смирновой в фильме «Вертинский» есть настоящая особая глубина. Шкаф мерцает на заднем фоне, когда Марлен Дитрих говорит. И пол переливается и тоже мерцает. И непонятно, что лучше: Марлен или шкаф. И поэтому ты смотришь и туда, и туда.
А кладовая, где сидит актер Геннадий Смирнов, вообще притворяется каютой из какого-то футуристического фильма. (Там колбасы висят – размытые на среднем плане – на крюках, и вдруг кажутся не тем, что есть: не колбасами, а приборами космического корабля, на котором герой Смирнова с удовольствием бы улетел из приближающегося ада. Или, может, это внутренности самого героя, который намотал их на жернов своей и общей судьбы, потому что все предали, потому что в Германии набухает фашизм, потому что все гонят его, а скоро и убьют?).
Но самое потрясающее в этой шестой серии это стыки жанров. Вот выход Дитрих, он бесподобен, и он снят, как клип, в замедленной съемке. А потом вдруг всё оживает, но уже как карикатура в советском «Крокодиле». А потом опять футуристическое будущее.
Не знаю, специально ли Авдотья Смирнова это делала, сознательно ли, но смотрится это, «стреляет» очень сильно. То есть, получается там сразу возникает три фильма за пятнадцать минут. И это очень круто.
И эта сцена гибели персонажа, которого играет Смирнов.
Она тоже снята почти как клип.
...В одном пространстве, в посольстве, поёт Вертинский. Он поёт известную свою песню на стихи Георгия Иванова. А в другом пространстве – по последней в его жизни галерее – нацисты уже гонят несчастного аккомпаниатора. И сейчас они его поймают.
Но нет. Он выберет другой путь. Вспорхнет разноцветным кимоно, как бабочка.
А им не дастся.
* * *
Над розовым морем вставала луна,
Во льду зеленела бутылка вина,
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.
– Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же...
Послушай, послушай, – мне кажется даже...
– Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,
И слишком устали, и слишком мы стары
Для этого вальса и этой гитары.
(Георгий Иванов)
Я помню эту песню на стихи Иванова наизусть. Но тут она становится не печальной, а невыносимой. И этот кадр, и эту отобранную у меня песню мне уже не забыть. Теперь эта песня не про ностальгию, а про гибель.
И да, это лучшая смирновская роль.
«Наш мир создан каким-то Достоевским, только не столь гениальным, как Фёдор Михайлович», – сказал Георгий Иванов однажды Одоевцевой. И, кажется (опять это слово «кажется»), оказался прав.
Но самое главное – становится понятным, почему Вертинский так хотел вернуться в Россию. (И та же Цветаева, кстати.)
Всё же уже было окружено огнём. Европа дымилась. Оттуда надо было бежать. Но куда?
Куда они вообще могли убежать с нашего адского голубого шарика?
...Как страшно, что и Россия слопала мечущуюся Цветаеву.
Как хорошо, что она пощадила вернувшегося Вертинского...
* * *
Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять.
Отираясь от нечего делать в вокзальном народе,
Жду своей электрички, поскольку намерен сажать
То ли яблоню, то ли крыжовник. Сентябрь на исходе.
Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране
Приспособить какую-то важную доску к сараю.
Перспектива из снов – сон во сне, сон во сне, сон во сне.
И курю в огороде на корточках, время теряю.
И по скверной дороге иду восвояси с шести
Узаконенных соток на жалобный крик электрички.
Вот ведь спички забыл, а вернёшься – не будет пути,
И стучусь наобум, чтобы вынесли – как его – спички.
И чужая старуха выходит на низкий порог,
И моргает, и шамкает, будто она виновата,
Что в округе ненастье и нету проезжих дорог,
А в субботу в Покровском у клуба сцепились ребята,
В том, что я ошиваюсь на свете дурак дураком
На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой,
Будто только она виновата и в том, и в другом,
И во всём остальном, и в несчастиях родины этой.
(Сергей Гандлевский)
Не только этой родины, Сергей Маркович, – хочется сказать. А всего этого несчастного мира. Который совсем не похож на бабочку, который совсем не похож на шёлк.
...А, да. Я совсем забыл про Марианну. Она же продолжает там что-то лопотать. Прислушаемся же и мы к её лопотанию:
«Да! Кстати! По технологии производства там тоже интересно: например, то, что выткала царица, было шёлком «премиум класса», обработанный горячим отваром ещё не раскрытый кокон. Из таких получаются гладкие шелка, атласы. Но есть ещё шёлк «шантунг», когда разматывают уже пустой, раскрытый кокон, бабочка из которого благополучно выпорхнула. То есть можно не убивать бабочку. Тогда на ткани видны уплотнения от связанных концов нити, а сама она более шероховатая. Но вот мне шантунг очень нравится, он декоративнее. Потом шёлк, как и все натуральные ткани, имеет волшебные свойства: греет в холод, прохладен в жару, сохраняет кожу лица от отеков и морщин; если спать на шелковых наволочках, не путает волос. От него не бывает аллергии и проходят раздражения на коже. А нить под микроскопом имеет явно выраженное треугольное сечение, то есть это призма, преломляющая лучи света, что и делает ткань такой сияющей и неуловимой. Поэтому ещё готовый материал нельзя перегревать, стирая в горячей воде, или гладить горячим утюгом: нить меняет структуру, перестает быть зеркальной. Но зато шёлк – самоочищающаяся ткань, он как будто отряхивается от пыли и грязи. Вот!»
Хочу такую жизнь, такую Землю, такую Вселенную, которые могут быть самоочищающимися. Хочу такой шантунг.
Взмахнули крыльями – и оп, отряхнулись от пыли, от грязи, от старости, от нелюбви, от предательства и от несправедливой позорной смерти на галерее.
Оп!