Современная литература
Современная литература
Поэзия

Чудо синицы

Дмитрий Воденников

Второй день мне в окно пытается влететь синица.
Видимо, Провидение дало ей задание донести до меня известие о моей близкой смерти.
Однако я закрыл форточку, и птичка вся измаялась. Даже жалко смотреть на нее.
Но пока не окончательно установилась зима (да и как же, жди от неё, опять пойдёт своими оттепелями, дождями, прогалинами), пока у нас есть еще время – плакать и благодарить, благодарить и плакать – давайте посмотрим на эту безумную пичугу. Потом подкормим ее. (Вообще это хорошая идея: подкормить вестника смерти. Сама смерть может опешить от такого поворота сюжета: заодно и отменить приговор. Хе-хе. Мы хитрые. Ну давай-давай, синичка, бейся мне в стекло. Голову, смотри, себе не проломи.)

* * *
Где очень больно, там светло,
а здесь темно и небывало.
Я спал и думал: всё прошло,
а оказалось – всё пропало.
Удушье снов, удушье слёз –
до немоты и полной муки
произносить большой мороз
и в нём клубящиеся звуки.
У этой музыки твои
зрачки сиреневые... Боже,
и ледяные соловьи
без оперения и кожи...

(Юрий Казарин)

Мне эти стихи наизусть прочел, сидя у меня на кухне, поэт Евгений Горон (ударение на первый слог). «Как хорошо, – сказал я. – Этого стихотворения я не знал. Но Юрий Казарин вообще крутой поэт».

***
Попробуй птичье говорение
устами мертвыми вполне –
вода расставит ударение,
как восемь камешков на дне
ручья, мышления, течения,
небес, колеблющихся в ряд,
когда молчанье и мученье,
обнявшись в сердце, в горле спят…

Так только птицы говорят.

Это опять из его стихотворений.

В одном интервью он очень хорошо сказал: «Нам обещали, что будет век роботов, а оказался век связи. Сегодня у тебя в кармане всё: телефон, телеграф, компьютер. И вот это ощущение, что у тебя в кармане и в ухе есть всё – иллюзия, жуткая иллюзия, потому что на самом деле ты расчеловечиваешься, когда имеешь максимальный контакт сразу со всеми, с любой страной, с любым временем, как тебе кажется».

Я тоже давно думаю эту мысль. Мы слишком много говорим, и слишком на виду. А надо говорить как птицы, надо правильно расставить ударенье, иногда – просто биться в чье-то стекло. Птичка-птичка, чего тебе? Сала?

человек всматривается в окно,
за окном темно, начинается дождь,
человек думает: что за блажь, все равно не придешь, почему же дрожь,
почему же дрожь, отболело, и все равно
почему же дрожь, отболело, и все равно
человек думает: что за блажь, все равно не придешь, почему же дрожь...
за окном темно, начинается дождь,
человек всматривается в окно...

(Сергей Шестаков)

Человек, всматривающийся в окно, не знает еще, что дождь скоро сменится снегом. Что запоют другие птицы, ледяные соловьи; что у них не будет ни оперения, ни кожи

напиши на открытке, на чеке из булочной, напиши
хотя бы слово, одно какое-нибудь, например, «привет»,
пока не отняли карандаши, не отключили свет
последний, белый, пока мерцает еще в глуши
последний, белый пока мерцает еще в глуши,
пока не отняли карандаши, не отключили свет,
хотя бы слово одно, какое-нибудь, например, «привет»,
напиши на открытке, на чеке из булочной напиши...

снег засыпает улицы все, засыпает снег, засыпает сам
все тротуары, поребрики, всех обещаний хлам, встреч и прощаний хлам,
только и есть на свете, что тайный снег
снов этих синих, зеленых и карих всех
снов этих, синих, зеленых и карих, всех,
только и есть на свете, что тайный снег,
все тротуары, поребрики, всех обещаний хлам, встреч и прощаний хлам
снег засыпает, улицы все засыпает снег, засыпает сам...

Смотрите, какой повтор. Один в один. «Снов этих синих, зеленых и карих всех». Отличается только запятой. Но эта запятая всё и делает. Поэтому и повтор может позволить себе быть, стукнуть в окно. Чудо поэзии, сказал бы я, если бы не боялся сказать стилистическую пошлость. Поэтому просто говорю (вслух): «Чудо синицы».

...Немного в сторону.

Есть хорошо известное стихотворение у Осипа Мандельштама, которое он адресовал Марии Петровых. (Наверное, эти стихи он тоже называл «изменническими».) «Мастерица виноватых взоров, /Маленьких держательница плеч, / Усмирен мужской опасный норов, /Не звучит утопленница-речь».

Мандельштам был влюблен в Петровых. А она в него – нет. Речь, конечно, звучала, но ледяные соловьи в душе не Петровых не пели: даже оделись, наверное, в шубки и шарфики, никакой голой кожи, одно сплошное оперение.

Сестра Петровых вспоминала, что поэт поэтессе был неприятен. Чисто физически.

«Помню один эпизод, рассказанный мне Марусей. Она была дома одна, пришел Осип Эмильевич и, сев рядом с ней на тахту, сказал: “Погладьте меня”. Маруся, преодолевая нечто близкое к брезгливости, погладила его по плечу. “У меня голова есть”, – сказал он обиженно».

(Вот и моя синица. Может, она не сала хочет? А чтоб я ее приручил, впустил в дом? Дал ей приют где-нибудь в коробке, прорезав для этого специальную дырку – как дупло. Положил бы ей вату туда, опилки. Пережди зиму, я буду тебя кормить. Иногда бы аккуратно прикасался бы одним пальцем к ее маленькой верткой голове. Гладил бы.)

Но вообще удивительная история с Петровых и Мандельштамом. В тебя влюблен поэт – невозможного дара. Огромный. А тебе даже противно прикоснуться к его голове. Стихи, которые в этой голове, тебе важны и ценны, а сама голова (волосики, виски, залысины) тебе отвратительны.

И он тут еще сидит, вертит этой головой, как птичка. «Погладьте меня, погладьте!» Ты не знаешь, какая у него впереди зима. Может, если бы знала, погладила бы.

В Петровых, как известно, был в то же время влюблен и другой известный теперь всем персонаж. Лев Гумилев.  

Они даже с Мандельштамом как бы «делили» Петровых. (Как можно делить то, что ни тебе, ни тебе не принадлежит?) В 1936 году Петровых вышла замуж за Виталия Головачева. Которого через год арестовали и посадили на пять лет. В лагере в 1942 году муж Петровых и умер. Отмучился, отлетел.

Памяти тестя

В суете простых скоротечных дел
я случайно куртку его надел
и пошел в ларек покупать муку
по размытой глине и по песку.
Дождь с утра грозился – и вот пошел.
Я в кармане куртки его нашел
шапку из материи плащевой,
по краю прошитую бечевой.
Он сложил ее, как бы я не смог, -
я бы просто смял, закатал в комок,
обронил в лесу, позабыл уйдя,
никого б не выручил от дождя.
Там очки – для его, а не чьих-то глаз,
валидол, который его не спас,
пара гнутых проволок – потому,
что так нужно было ему.
Дождь всё лил, сводя ручейки в ручей,
и в сиротстве бедных его вещей,
в каждой мелочи проступала смерть,
как когда-то из вод – твердь.
И с тех пор доныне влекут меня
две стихии – воздуха и огня,
что умеют двигаться в никуда -
без названия и следа.

Это стихотворение Леонида Костюкова как будто не имеет отношения ко всему предыдущему рассказу про судьбу Петровых и ее мужа, но на самом деле оно и о них.

Погладь меня. Найди мою шапку. Вспомни меня.
А потом уходи. По своим дела. Без меня.

Граф Альмавива уходит красиво -
через овраг и в соседний борок.
Что за разиня, шепчет Розина.
Граф Альмавива рыжебород.
Напевает арию группы "Ария",
завернувшись в маменькино манто.
Больше не барин, больше не пария,
больше не ангел, больше никто.
Его дело не выиграно, не выгорело,
перед ним неведомая страна,
и тысячи Фигаро кажут фигу ему
из каждого распахнутого окна.
Пляски с ножами, интриги с пажами -
пусть это кушает кто-то другой.
А граф Альмавива шагает в пижаме,
и хвойный валежник хрустит под ногой.

(Игорь Караулов)

Кстати, о Мандельштаме, уходах и обо всем прочем.
Сейчас же всё перекопано: новые станции метро, новый транспорт.

Едем недавно с одной девушкой, со станции NN до станции MM, а там тоже метро ремонтируют, поэтому на станции NN надо выйти, сесть на бесплатный автобус "М" и доехать до MM поверху. Такой вот путь через одиночную букву.

Выходим из метро, идем на остановку, девушка говорит: – Россия гибнет! Посмотри, до чего довели страну! Сейчас мы замерзнем в ожидании бесплатного автобуса!

Не успевает сказать, как бесплатный автобус сразу подходит, за ним второй, третий.

– Сейчас будет давка, мы погибнем! Надо бежать из этой страны! – продолжает девушка.

На входе в двери бесплатного автобуса – на тротуаре – стоят специально обученные люди, которые помогают пассажирам войти, потом отсекают идущих следом, направляют их в другие, уже подошедшие, автобусы.

Вошли и мы, едем. В автобусе много места, даже можно сесть.

– Скоро будут строить лагеря! – восклицает девушка. – Нас посадят в теплушки и повезут валить лес!

– Да, – отвечаю я. – И сейчас ты как раз в одной из теплушек.

...Господи, прости ты нас всех.
Мы даже не понимаем, какие же мы счастливые: что нам дали возможность просто прожить свою жизнь, ничего не забрали, никого не увели. Не отняли карандаши, не отключили свет. И мы можем просто написать или сказать кому-то это «привет». И даже позволить себе повтор строчки, которая отличается всего лишь одной запятой. (Но как же поменяется от этого смысл.)

А то, что бились в чье-то окно, а нам не открыли, – так это не страшно.