Мой день беспутен и нелеп.
Так написала Марина Цветаева в одном своем стихотворении 1918 года.
Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб,
Богатому даю на бедность,
В иголку продеваю – луч,
Грабителю вручаю – ключ,
Белилами румяню бледность.
Мне нищий хлеба не дает,
Богатый денег не берет,
Луч не вдевается в иголку,
Грабитель входит без ключа,
А дура плачет в три ручья –
Над днем без славы и без толку.
Это летнее стихотворение. Я всегда думал, что «грабителю вручаю ключ» это такой оксюморон, вполне укладывающийся в «безмерность в мире мер».
Но оказалось, что Цветаева на самом деле вручала ключ грабителю.
...Вот идет она, молодая, по уже послереволюционной Москве, когда все старые порядки рухнули, а новые только наводят. Идет в два ночи. Это она возвращается от знакомых. Там она бывает каждый вечер. И каждый вечер ей говорят: «Какая смелая! Одна – в такой час! Когда кругом грабеж. И все эти драгоценности!»
Цветаева сетует сразу в круглых скобках: «Сами же просят сидеть, сами же не оставляют ночевать, сами же не предлагают проводить, – и я выхожу смелая!»
Не может без укола. Что ж тогда ходить к ним каждый вечер, если так они о ней не заботятся? С другой стороны, каждый раз и не назаботишься, если ходит туда каждый день.
В общем, последние, восхищенно-опасливые возгласы отзвучали, Цветаева идет по Москве в два ночи.
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем – нож.
Издалека-далече –
Ты все же позовешь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть –
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, –
Там Иверское сердце,
Червонное горит.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
Луна светит прямо в глаза. На углу Борисоглебского она проходит мимо двух спящих милиционеров. (Ну а чего еще делать милиционерам, как не спать.) Проходит закрытые магазины, пекарни, идет вдоль заборов. И вот уже видит свои два тополя напротив дома.
Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трёхпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звёздно
Начат жизненный первый том,
Умоляю – пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен
И не продан ещё наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь ещё, спеши!
В переулок сходи Трёхпрудный,
В эту душу моей души.
Это стихотворение 1913 года. Надо же как все сбылось: еще дом ее, но она уже знает, что скоро не будет.
И вдруг слышит голос. «Кто идет?» – неприятно спрашивает ее голос. Только занесла она ногу через железку ворот (так ночью проходили во двор).
Стоит парень восемнадцати лет, одет в военное, из-под фуражки торчит лихой вихор. Парень русый, в веснушках.
«– Оружие есть?
– Какое же оружие у женщин?
– Что это у вас тут?
– Смотрите, пожалуйста.
Вынимаю из сумки и подаю ему, одно за другим· новый любимый портсигар со львами, кошелек, спички.
– А вот еще гребень, ключ… Если вы сомневаетесь, зайдемте к дворнику, я здесь четвертый год живу.
– А документ есть?
Тут, вспоминая напутствия моих осторожных друзей, добросовестно и бессмысленно парирую:
– А у вас документ – есть?
– Вот!»
Это «вот» означает, что парень вынул револьвер и навел на Цветаеву. И начинает срывать с нее цепь от лорнета. Цветаева догадалась: ее грабят.
Цепь лорнета душит ее – он не специально: просто неловкий грабитель.
«– Опустите револьвер и снимайте обеими руками, вы меня душите.
– А вы не кричите!
– Вы же слышите, как я говорю».
Наконец к грабителю возвращается ловкость. Быстро снимает цепочку.
«"Товарищи!" – это я слышу уже за спиной, занося ногу через железку ворот. (Забыла сказать, что за все время (минуту с чем-то) нашей беседы по той стороне переулка ходили взад и вперед какие-то люди.)
Военный оставил мне: все кольца, львиную брошь, самое сумку, оба браслета, часы, книгу, гребень, ключ. Взял: кошелек с негодным чеком на 1000 рублей, новый чудный портсигар, цепь с лорнетом, папиросы. В общем, если не по-божески – по-братски».
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох – кровь!
Мой – рот – разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было – как хочу.
Утром она узнает, что его убили. Он был одним из трех сыновей церковного сторожа. Вернулся после революции с каторги. И вот опять пошел по старому делу: ну а куда ему?
И дальше совершенно цветаевское:
«Предлагали идти отбирать вещи. С содроганием отвергла. Как – я, живая (то есть – счастливая, то есть – богатая), пойду отбирать у него, мертвого, его последнюю добычу?! От одной мысли содрогаюсь. Так или иначе, я его последняя (может быть – предпоследняя!) радость, то, что он с собой в могилу унес. Мертвых не грабят».
В огромном городе моем – ночь.
Из дома сонного иду – прочь.
И люди думают: жена, дочь, –
А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет – путь,
И где-то музыка в окне – чуть.
Ах, нынче ветру до зари – дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед,
И тень вот эта, а меня – нет.
Огни – как нити золотых бус,
Ночного листика во рту – вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам – снюсь.
Но это еще не вся тема: Цветаева и грабители. Жизнь пишет свои узоры, хотя нам иногда страшно на эти узоры смотреть.
Это уже 1920-е годы. Марина по-прежнему живет в Борисоглебском переулке. Они живут там вдвоём с дочерью Алей.
И вдруг без стука входит человек в широкополой засаленной шляпе и в ужасном пальто.
Марина Ивановна в этот момент собирается приготовить какой-то нехитрый ужин. Она сидит перед буржуйкой, на полу: две миски, одна с горсткой ржаной муки, другая с отрубями.
Цветаева здоровается с неожиданно вошедшим. Но он не отвечает приветствием.
Только спрашивает: она ли Цветаева?
Когда узнал, что она, радуется.
Говорит: «Узнал, что вы мечтаете отбыть из России в свободный мир. Стало быть, вы, мадам, при деньгах. Мне нет нужды представляться вам. Не те времена. И не то занятие у меня. Вижу, вы одинокая и с ребенком. Всех денег у вас не возьму – оставлю вам на дорогу. Без средств там не останетесь, а со мной придется вам поделиться».
Доблесть и девственность! – Сей союз
Древен и дивен, как Смерть и Слава.
Красною кровью своей клянусь
И головою своей кудрявой –
Ноши не будет у этих плеч,
Кроме божественной ноши – Мира!
Нежную руку кладу на меч:
На лебединую шею Лиры.
Дочь Аля, гениальный ребенок, слушает это странный разговор гостя и матери, потом спрашивает: «Это пришел грабитель»?
Марина Цветаева перебивает: «Аля, пожалуйста, помолчи. И принеси мое кольцо».
Дочь покорно идет в соседнюю комнату, возвращается с материнским перстнем-печаткой. Он морской, самодельный, на нем надпись на внутренней стороне: «Тебе моя симпатия».
Цветаева протягивает перстень грабителю.
«Пожалуйста. Больше у меня нет ничего. Это все мои драгоценности».
Но грабитель требует еще. Говорит, что должны же быть деньги. Цветаева возражает: за стихи много не платят.
Тогда грабитель просит прочитать ему стихи.
Тогда и звучат эти «доблесть и девственность».
«Да вы настоящий поэт», – потрясенно говорит грабитель. Представляется полным именем («Очень приятно. Если вам будет угодно величать меня по отчеству, то меня звать Евлампий Феодосеевич. Наши зовут меня просто Лампой»). Уточняет, кто такие «наши» – свободные члены ассоциации анархистов – индивидуо-интеллектуалов.
«Так и прозвали Лампой. У нас каждый свою кличку имеет».
Тем временем Цветаева начинает кормить его оладьями. Завязывается разговор.
Лампа спрашивает: «А дозвольте заметить, вы-то сами собираетесь бежать из России?»
Цветаева отвечает: «От России я не бегу, Евлампий Феодосеевич. Россия во мне. Россия всегда со мной, где бы я ни была. Уезжаю я официально, законно к отцу моей дочери. Уезжаю без средств. У моего мужа там также нет денег. Не думаю, будет ли мне за границей легче жить, нежели здесь на родине. Да я об удобствах не размышляю. Мне и здесь хорошо. Мне вот именно здесь хорошо».
Лампа удивлен: «Хорошо? Вам хорошо? Здесь? Сейчас?»
Цветаева отвечает: «Я имею в виду свое душевное состояние, а не внешние неудобства или лишения. Лишения терпит сейчас весь честный русский народ. Почему же мне, русскому поэту, должно быть легче, чем моему народу? Ну, хватит, поговорили. Еще чашку чая?»
Но не нужна ему еще одна чашка чая. Он потрясен. Ему никогда не везло так, как сегодня. Говорит, что вроде как святое причастие принял.
И потом смешное: «Смею ли я предложить вам некую материальную помощь? Десять, двадцать, сто миллионов, если угодно. Извольте, сию минуту».
«Нет, – резко реагирует Марина Ивановна. – Я ни в чем не нуждаюсь и меньше чего в вашей помощи. Прощайте».
– Прощайте, Марина Ивановна.
Если верить биографам, то на следующее утро Цветаева нашла на дверной ручке снаружи ее комнаты большую сумку. А там записка в конверте.
«Глубокоуважаемая Марина Ивановна! Простите вашего вчерашнего визитера. Умоляю принять от него небольшой подарочек вам и вашей удивительной Алечке. Чуточку продовольствия. Это мой анархистский паек. Я и без него буду сыт-пересыт. Низкий вам поклон».
Цветаева открыла сумку. Там вобла, ячневая крупа, селедки, два фунта масла, большой кусок свежей говядины, мука, жестяная коробка леденцов «Ландрин», две банки американского сгущенного молока и кусок сала.
Говорят, все эти продукты Цветаева раздала соседям.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и Вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы –
Неоспоримо первенство Москвы.
– И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
Что стало потом с этим Лампой, с Евлампием Феодосеевичем, как долго горел его огонек?
Или тоже убили в неразберихе революционных лет?
Никто не знает, никто не ответит.
Так написала Марина Цветаева в одном своем стихотворении 1918 года.
Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб,
Богатому даю на бедность,
В иголку продеваю – луч,
Грабителю вручаю – ключ,
Белилами румяню бледность.
Мне нищий хлеба не дает,
Богатый денег не берет,
Луч не вдевается в иголку,
Грабитель входит без ключа,
А дура плачет в три ручья –
Над днем без славы и без толку.
Это летнее стихотворение. Я всегда думал, что «грабителю вручаю ключ» это такой оксюморон, вполне укладывающийся в «безмерность в мире мер».
Но оказалось, что Цветаева на самом деле вручала ключ грабителю.
...Вот идет она, молодая, по уже послереволюционной Москве, когда все старые порядки рухнули, а новые только наводят. Идет в два ночи. Это она возвращается от знакомых. Там она бывает каждый вечер. И каждый вечер ей говорят: «Какая смелая! Одна – в такой час! Когда кругом грабеж. И все эти драгоценности!»
Цветаева сетует сразу в круглых скобках: «Сами же просят сидеть, сами же не оставляют ночевать, сами же не предлагают проводить, – и я выхожу смелая!»
Не может без укола. Что ж тогда ходить к ним каждый вечер, если так они о ней не заботятся? С другой стороны, каждый раз и не назаботишься, если ходит туда каждый день.
В общем, последние, восхищенно-опасливые возгласы отзвучали, Цветаева идет по Москве в два ночи.
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем – нож.
Издалека-далече –
Ты все же позовешь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть –
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, –
Там Иверское сердце,
Червонное горит.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
Луна светит прямо в глаза. На углу Борисоглебского она проходит мимо двух спящих милиционеров. (Ну а чего еще делать милиционерам, как не спать.) Проходит закрытые магазины, пекарни, идет вдоль заборов. И вот уже видит свои два тополя напротив дома.
Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трёхпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звёздно
Начат жизненный первый том,
Умоляю – пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен
И не продан ещё наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь ещё, спеши!
В переулок сходи Трёхпрудный,
В эту душу моей души.
Это стихотворение 1913 года. Надо же как все сбылось: еще дом ее, но она уже знает, что скоро не будет.
И вдруг слышит голос. «Кто идет?» – неприятно спрашивает ее голос. Только занесла она ногу через железку ворот (так ночью проходили во двор).
Стоит парень восемнадцати лет, одет в военное, из-под фуражки торчит лихой вихор. Парень русый, в веснушках.
«– Оружие есть?
– Какое же оружие у женщин?
– Что это у вас тут?
– Смотрите, пожалуйста.
Вынимаю из сумки и подаю ему, одно за другим· новый любимый портсигар со львами, кошелек, спички.
– А вот еще гребень, ключ… Если вы сомневаетесь, зайдемте к дворнику, я здесь четвертый год живу.
– А документ есть?
Тут, вспоминая напутствия моих осторожных друзей, добросовестно и бессмысленно парирую:
– А у вас документ – есть?
– Вот!»
Это «вот» означает, что парень вынул револьвер и навел на Цветаеву. И начинает срывать с нее цепь от лорнета. Цветаева догадалась: ее грабят.
Цепь лорнета душит ее – он не специально: просто неловкий грабитель.
«– Опустите револьвер и снимайте обеими руками, вы меня душите.
– А вы не кричите!
– Вы же слышите, как я говорю».
Наконец к грабителю возвращается ловкость. Быстро снимает цепочку.
«"Товарищи!" – это я слышу уже за спиной, занося ногу через железку ворот. (Забыла сказать, что за все время (минуту с чем-то) нашей беседы по той стороне переулка ходили взад и вперед какие-то люди.)
Военный оставил мне: все кольца, львиную брошь, самое сумку, оба браслета, часы, книгу, гребень, ключ. Взял: кошелек с негодным чеком на 1000 рублей, новый чудный портсигар, цепь с лорнетом, папиросы. В общем, если не по-божески – по-братски».
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох – кровь!
Мой – рот – разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было – как хочу.
Утром она узнает, что его убили. Он был одним из трех сыновей церковного сторожа. Вернулся после революции с каторги. И вот опять пошел по старому делу: ну а куда ему?
И дальше совершенно цветаевское:
«Предлагали идти отбирать вещи. С содроганием отвергла. Как – я, живая (то есть – счастливая, то есть – богатая), пойду отбирать у него, мертвого, его последнюю добычу?! От одной мысли содрогаюсь. Так или иначе, я его последняя (может быть – предпоследняя!) радость, то, что он с собой в могилу унес. Мертвых не грабят».
В огромном городе моем – ночь.
Из дома сонного иду – прочь.
И люди думают: жена, дочь, –
А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет – путь,
И где-то музыка в окне – чуть.
Ах, нынче ветру до зари – дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед,
И тень вот эта, а меня – нет.
Огни – как нити золотых бус,
Ночного листика во рту – вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам – снюсь.
Но это еще не вся тема: Цветаева и грабители. Жизнь пишет свои узоры, хотя нам иногда страшно на эти узоры смотреть.
Это уже 1920-е годы. Марина по-прежнему живет в Борисоглебском переулке. Они живут там вдвоём с дочерью Алей.
И вдруг без стука входит человек в широкополой засаленной шляпе и в ужасном пальто.
Марина Ивановна в этот момент собирается приготовить какой-то нехитрый ужин. Она сидит перед буржуйкой, на полу: две миски, одна с горсткой ржаной муки, другая с отрубями.
Цветаева здоровается с неожиданно вошедшим. Но он не отвечает приветствием.
Только спрашивает: она ли Цветаева?
Когда узнал, что она, радуется.
Говорит: «Узнал, что вы мечтаете отбыть из России в свободный мир. Стало быть, вы, мадам, при деньгах. Мне нет нужды представляться вам. Не те времена. И не то занятие у меня. Вижу, вы одинокая и с ребенком. Всех денег у вас не возьму – оставлю вам на дорогу. Без средств там не останетесь, а со мной придется вам поделиться».
Доблесть и девственность! – Сей союз
Древен и дивен, как Смерть и Слава.
Красною кровью своей клянусь
И головою своей кудрявой –
Ноши не будет у этих плеч,
Кроме божественной ноши – Мира!
Нежную руку кладу на меч:
На лебединую шею Лиры.
Дочь Аля, гениальный ребенок, слушает это странный разговор гостя и матери, потом спрашивает: «Это пришел грабитель»?
Марина Цветаева перебивает: «Аля, пожалуйста, помолчи. И принеси мое кольцо».
Дочь покорно идет в соседнюю комнату, возвращается с материнским перстнем-печаткой. Он морской, самодельный, на нем надпись на внутренней стороне: «Тебе моя симпатия».
Цветаева протягивает перстень грабителю.
«Пожалуйста. Больше у меня нет ничего. Это все мои драгоценности».
Но грабитель требует еще. Говорит, что должны же быть деньги. Цветаева возражает: за стихи много не платят.
Тогда грабитель просит прочитать ему стихи.
Тогда и звучат эти «доблесть и девственность».
«Да вы настоящий поэт», – потрясенно говорит грабитель. Представляется полным именем («Очень приятно. Если вам будет угодно величать меня по отчеству, то меня звать Евлампий Феодосеевич. Наши зовут меня просто Лампой»). Уточняет, кто такие «наши» – свободные члены ассоциации анархистов – индивидуо-интеллектуалов.
«Так и прозвали Лампой. У нас каждый свою кличку имеет».
Тем временем Цветаева начинает кормить его оладьями. Завязывается разговор.
Лампа спрашивает: «А дозвольте заметить, вы-то сами собираетесь бежать из России?»
Цветаева отвечает: «От России я не бегу, Евлампий Феодосеевич. Россия во мне. Россия всегда со мной, где бы я ни была. Уезжаю я официально, законно к отцу моей дочери. Уезжаю без средств. У моего мужа там также нет денег. Не думаю, будет ли мне за границей легче жить, нежели здесь на родине. Да я об удобствах не размышляю. Мне и здесь хорошо. Мне вот именно здесь хорошо».
Лампа удивлен: «Хорошо? Вам хорошо? Здесь? Сейчас?»
Цветаева отвечает: «Я имею в виду свое душевное состояние, а не внешние неудобства или лишения. Лишения терпит сейчас весь честный русский народ. Почему же мне, русскому поэту, должно быть легче, чем моему народу? Ну, хватит, поговорили. Еще чашку чая?»
Но не нужна ему еще одна чашка чая. Он потрясен. Ему никогда не везло так, как сегодня. Говорит, что вроде как святое причастие принял.
И потом смешное: «Смею ли я предложить вам некую материальную помощь? Десять, двадцать, сто миллионов, если угодно. Извольте, сию минуту».
«Нет, – резко реагирует Марина Ивановна. – Я ни в чем не нуждаюсь и меньше чего в вашей помощи. Прощайте».
– Прощайте, Марина Ивановна.
Если верить биографам, то на следующее утро Цветаева нашла на дверной ручке снаружи ее комнаты большую сумку. А там записка в конверте.
«Глубокоуважаемая Марина Ивановна! Простите вашего вчерашнего визитера. Умоляю принять от него небольшой подарочек вам и вашей удивительной Алечке. Чуточку продовольствия. Это мой анархистский паек. Я и без него буду сыт-пересыт. Низкий вам поклон».
Цветаева открыла сумку. Там вобла, ячневая крупа, селедки, два фунта масла, большой кусок свежей говядины, мука, жестяная коробка леденцов «Ландрин», две банки американского сгущенного молока и кусок сала.
Говорят, все эти продукты Цветаева раздала соседям.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и Вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы –
Неоспоримо первенство Москвы.
– И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
Что стало потом с этим Лампой, с Евлампием Феодосеевичем, как долго горел его огонек?
Или тоже убили в неразберихе революционных лет?
Никто не знает, никто не ответит.