Люди бегут по саванне, задирают головы в небо, машут руками, кричат на своем непонятном нам языке: «Мы тут, тут!»
Какие только причудливые культы не возникали, когда цивилизация разделилась на несколько рукавов: кто-то остался в колыбели, кто-то уже несется к эпилогу (не приведи господь). С одной стороны – наивные аборигены, с другой стороны – Европа, Россия, США.
Есть один остров в тихоокеанском архипелаге с трудным названием, не знаешь куда ударять, – так вот, там до сих пор существует культ Джона Фрума. Это был именно американский военный.
Счастье
Счастье жизни –
Это разинуть рот с утра.
Днём сто раз
Перевернуться
Через голову.
Вечером скакать
В костёр,
А ночью
Ловить
За хвост кометы.
(Василий Каменский, 1910 г.)
По легендам местного населения, это религиозное движение (а это именно религия) возникло где-то в начале нынешнего века. Суть этой религии: что некогда придет белый освободитель, которому дали обязанности бога (кто дал?), и принесет с собой счастье всем жителям. И сбросит с неба подарки. И все будут сыты и счастливы.
Всем адептам этой религии надо отказываться от благ белого человека (нет деньгам, нет медицине, нет грамоте) и надо вернуться к естественным ремёслам вдали от суеты и цивилизации.
Дело в том, что в 1940-х на островах размещалась военная база. Американские военные красиво маршировали, садились на больших металлических птиц и поднимались под облака. А потом сбрасывали оттуда грузы. Со всякой едой и красивыми штучками. (А океан шумит.)
Самое смешное, что скорей всего не было человека никакого по имени Джон Фрум. Этнографы полагают, что это искаженное John from (America) – в общем, Джон из Америки. Ибо все белые, они же на одно лицо.
В ночной полумгле
В ночной полумгле, в атмосфере
Пьянящих, томящих духов,
Смотрел я на синий альков,
Мечтал о лесах криптомерий.
И вот – я лежу в полусне
На мху первобытного бора;
С мерцаньем прикрытого взора
Подруга прильнула ко мне.
Мы тешились оба охотой:
Гонялись за пёстрым дроздом.
Потом, утомлённо, вдвоём
Забылись недолгой дремотой.
Но чу! что за шелест лиан?
Опять вау-вау проказа?
Нет, нет! два блестящие глаза…
Подруга! мой лук! мой колчан!
Встревоженный шёпот: «Валерий!
Ты бредишь. Скажи, что с тобой?
Мне страшно!» – Альков голубой
Сменяет хвою криптомерий.
(Валерий Брюсов, 1895.)
Валерию Брюсову повезло: он успел проснуться. А вот аборигены того острова – не могли еще долго. И американцы уже давно с островов ушли, но память о них осталась и передавалась в поколения. Жителям острова было обидно, что щедрые дары закончились.
И тогда они стали сооружать имитации этих посадочных полос. И делать макеты самолетов (ну как они их понимали, внешне, по памяти), стали ходить строем в одежде, чем-то напоминающей американскую форму, а еще махать руками с самодельных вышек.
Боже, Боже! Заметь нас. Ты должен нам спасение и посылки с гуманитарной помощью.
Это карго-культ. Этот термин любят СМИ. Буквально это «поклонение грузу».
Прапамять
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят,
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.
И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я, –
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
(Николай Гумилев)
Опять этот мотив сна.
Потому что всё прекрасное – Бог, стихи, любовь – похоже на сон.
Всё, что мы любим, похоже на сны.
И есть осмысленные, веками наговоренные, бабушкой с детства нашептанные. Даже если ты и не православный. Как Мандельштам. Но ты внутри культуры – и ты слышишь этот уже не бабушкин шепот.
Исаакиевский собор
Исакий под фатой молочной белизны
Стоит седою голубятней,
И посох бередит седыя тишины
И чин воздушный сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрак,
Широкий вынос плащаницы,
И в ветхом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы.
Ветхозаветный дым на теплых алтарях
И иерея возглас сирый,
Смиренник царственный: снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги новаго завета.
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему вовеки не изменим.
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
(Осип Мандельштам, 1921)
Интересно, что в других изданиях этого стихотворения есть такие пометки: первая строфа в этой редакции, кажется, имела другое звучание.
«Люблю под сводами седыя тишины...», с датой «1921».
Мандельштам вносит свои изменения.
Исакий под фатой молочной белизны
Стоит седою голубятней,
И посох бередит седыя тишины
И чин воздушный, сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрак...
Эти строки перечеркнуты в авторских экземплярах, рядом помета: «Искажено! О. М.».
Так «люблю» или «Исакий»? Какой вариант правильный? Мы уже не узнаем.
Зато прочтем у Надежды Павлович о другом:
«Чудную сцену я помню: как раз февральская годовщина смерти Пушкина. Исаакиевский собор тогда функционировал, там церковь была. И Мандельштам придумал, что мы пойдем сейчас служить панихиду по Пушкину. И мы пошли в этот собор заказать панихиду, целая группа из Дома Искусств. И он раздавал нам свечи. Я никогда не забуду, как он держался – в соответствии с обстоятельством, когда свечки эти раздавал. [...] Это было величественно и трогательно»
14/27 мая (если по старому и новому календарю, не выбирая) 1911 года двадцатилетний Мандельштам был окрещен в методистской церкви Выборга.
Это было для него всегда событием: и было, и осталось.
Он сразу после этого поступил в Санкт-Петербургский университет. Для этого надо было креститься. Читаю тут: «Пастор Нильс Розен из Хельсинки совершил обряд крещения вместе с Г. Сундбломом, вторым свидетелем».
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит, –
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь…
Но час настал, пробил… Молитесь Богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
(Осип Мандельштам)
Родственники к этому отнеслись по-разному. Евгений, младший брат поэта, объяснял этот поступок следующим образом: «…Для завершения филологического образования Осип решил поступить на историко-филологический факультет Петербургского университета – в то время одного из лучших в России по составу профессоров. Но для поступления надо было преодолеть одно препятствие: аттестат зрелости у брата был неважный, и все ограничения для принятия евреев в высшие учебные заведения распространялись и на него. Это, фактически, лишало его возможности попасть в университет. Пришлось думать о крещении. Оно снимало все ограничения, так как в царской России евреи подвергались гонениям прежде всего, как иноверцы… Процедура перемены веры происходила просто и сводилась к перемене документов и уплате небольшой суммы».
И рассказывает нам историю самого крещения:
«В Выборге был такой пастор Розен, принадлежавший к довольно немногочисленной епископско-методистской церкви…И вот с его помощью брат превратился в протестанта, конечно, не имея понятия о том, что епископско-методистская церковь отличается от других религиозных направлений».
В архиве брата сохранился документ: «методистская епископская церковь в Финляндии. СВИДЕТЕЛЬСТВО. Сим свидетельствую, что Иосиф Эмильевич Мандельштам, родившийся в Варшаве 8/20 января 1891 г., после произведенных над ним поставленных согласно Св. Евангелию допросов, касающихся веры и обязанностей христианина, окрещен сего дня нижподписавшимся пастором Н. Розеном Епископско-методистской церкви, находящейся в г. Выборге, Финляндия».
В университет Мандельштам той же осенью поступил.
Но есть и другая версия.
Финский литературовед профессор Бен Хеллман считает, что всё было неслучайно. Мандельштам рос в религиозной семье, к идее Бога его вел звук. Поэт не может без Бога. Даже если он атеист. Приходит звук, и ты понимаешь, что сам ты меньше его и площе.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
(Осип Мандельштам, 1908 год)
А почему протестантизм – ну так он был характерной чертой финской жизни, к которой явно тяготел Мандельштам.
Он пишет об этом в своей «Египетской марке»: «Тетя Вера – лютеранка, подпевала прихожанам в красной кирке на Мойке. В ней был холодок компаньонки, лектрисы и сестры милосердия».
О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,
Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,
В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,
И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.
Отовсюду звучала старинная песнь – Калевала:
Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.
И песчаная отмель – добыча вечернего вала,
Как невеста, белела на пурпуре водного стана.
Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы
И на дно опускались и тихое дно зажигали,
Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,
Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;
Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;
Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился…
Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,
Белый пар над водой тихонько вставал и клубился.
(Осип Мандельштам, 1908 г.)
В последний раз он приедет сюда в феврале 1915. Проведет здесь девять дней. Он потом будет вспоминать эти места. Может быть, видеть иногда во сне.
Мой тихий сон, мой сон ежеминутный –
Невидимый, завороженный лес,
Где носится какой-то шорох смутный,
Как дивный шелест шелковых завес.
В безумных встречах и туманных спорах,
На перекрестке удивленных глаз
Невидимый и непонятный шорох,
Под пеплом вспыхнул и уже погас.
И как туманом одевает лица,
И слово замирает на устах,
И кажется – испуганная птица
Метнулась в вечереющих кустах.
(1908)
Два брата, еще не знающие ничего о своей грядущей судьбе (а кто знает-то?) выезжают в раннем отрочестве на дачу: они любят эти поездки.
Еще они посещают деда. Он живет в Риге. Уклад его жизни не нравится мальчикам: все очень ортодоксально. В общем, поэтому и ездят из вежливости. А иногда в гости приезжают и к ним.
Осип Мандельштам, «Шум времени»:
«Однажды к нам приехала совершенно чужая особа, девушка лет сорока, в красной шляпке, с острым подбородком и злыми черными глазами. Ссылаясь на происхождение из местечка Шавли, она требовала, чтобы ее выдали в Петербурге замуж. Пока ее удалось спровадить, она прожила в доме неделю. Изредка появлялись странствующие авторы: бородатые и длиннополые люди, талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных изречений и афоризмов. Они оставляли именные экземпляры и жаловались на преследованья злых ясен. Раз или два в жизни меня возили в синагогу, как в концерт, с долгими сборами, чуть ли не покупая билеты у барышников; и от того, что я видел и слышал, я возвращался в тяжелом чаду».
А вообще он любил море. Вспоминал его – в уже страшное и трудное свое время.
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, – слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса –
Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах –
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
... А когда был подростком смотрел зачаровано на взморье с его бесконечным песчаным пляжем, поросшими соснами дюнами.
Одна печаль: море Балтийское было там очень мелкое. Надо было долго брести вглубь – может, потом и поплывешь.
Но в те времена была пляжная услуга: лошадь. С домиком.
За небольшую плату, под тентом, со ступенями, которые ведут прямо к воде (ступени зеленые, красные, голубые) можно было заехать с возницей на глубокое место: потом возница выпрягал лошадь и возвращался обратно.
И вот на этом деревянном островке можно было целый день загорать, есть, пить, купаться.
А устали – от солнца, воды, от собственного гвалта – махни вознице, и лошадь вывезет домик обратно на берег.
Над алтарем дымящихся зыбей
Приносит жертву кроткий бог морей.
Глухое море, как вино, кипит.
Над морем солнце, как орел, дрожит,
И только стелется морской туман,
И раздается тишины тимпан;
И только небо сердцем голубым
Усыновляет моря белый дым.
И шире океан, когда уснул,
И, сдержанный, величественней гул;
И в небесах, торжествен и тяжел,
Как из металла вылитый орел.
(Осип Мандельштам)
Это раннее его стихотворение. Помечено «не позднее июня 1910 года».
И всё еще впереди, и нет еще рокота роковых событий. Только одно море шумит.
Какие только причудливые культы не возникали, когда цивилизация разделилась на несколько рукавов: кто-то остался в колыбели, кто-то уже несется к эпилогу (не приведи господь). С одной стороны – наивные аборигены, с другой стороны – Европа, Россия, США.
Есть один остров в тихоокеанском архипелаге с трудным названием, не знаешь куда ударять, – так вот, там до сих пор существует культ Джона Фрума. Это был именно американский военный.
Счастье
Счастье жизни –
Это разинуть рот с утра.
Днём сто раз
Перевернуться
Через голову.
Вечером скакать
В костёр,
А ночью
Ловить
За хвост кометы.
(Василий Каменский, 1910 г.)
По легендам местного населения, это религиозное движение (а это именно религия) возникло где-то в начале нынешнего века. Суть этой религии: что некогда придет белый освободитель, которому дали обязанности бога (кто дал?), и принесет с собой счастье всем жителям. И сбросит с неба подарки. И все будут сыты и счастливы.
Всем адептам этой религии надо отказываться от благ белого человека (нет деньгам, нет медицине, нет грамоте) и надо вернуться к естественным ремёслам вдали от суеты и цивилизации.
Дело в том, что в 1940-х на островах размещалась военная база. Американские военные красиво маршировали, садились на больших металлических птиц и поднимались под облака. А потом сбрасывали оттуда грузы. Со всякой едой и красивыми штучками. (А океан шумит.)
Самое смешное, что скорей всего не было человека никакого по имени Джон Фрум. Этнографы полагают, что это искаженное John from (America) – в общем, Джон из Америки. Ибо все белые, они же на одно лицо.
В ночной полумгле
В ночной полумгле, в атмосфере
Пьянящих, томящих духов,
Смотрел я на синий альков,
Мечтал о лесах криптомерий.
И вот – я лежу в полусне
На мху первобытного бора;
С мерцаньем прикрытого взора
Подруга прильнула ко мне.
Мы тешились оба охотой:
Гонялись за пёстрым дроздом.
Потом, утомлённо, вдвоём
Забылись недолгой дремотой.
Но чу! что за шелест лиан?
Опять вау-вау проказа?
Нет, нет! два блестящие глаза…
Подруга! мой лук! мой колчан!
Встревоженный шёпот: «Валерий!
Ты бредишь. Скажи, что с тобой?
Мне страшно!» – Альков голубой
Сменяет хвою криптомерий.
(Валерий Брюсов, 1895.)
Валерию Брюсову повезло: он успел проснуться. А вот аборигены того острова – не могли еще долго. И американцы уже давно с островов ушли, но память о них осталась и передавалась в поколения. Жителям острова было обидно, что щедрые дары закончились.
И тогда они стали сооружать имитации этих посадочных полос. И делать макеты самолетов (ну как они их понимали, внешне, по памяти), стали ходить строем в одежде, чем-то напоминающей американскую форму, а еще махать руками с самодельных вышек.
Боже, Боже! Заметь нас. Ты должен нам спасение и посылки с гуманитарной помощью.
Это карго-культ. Этот термин любят СМИ. Буквально это «поклонение грузу».
Прапамять
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят,
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.
И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я, –
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
(Николай Гумилев)
Опять этот мотив сна.
Потому что всё прекрасное – Бог, стихи, любовь – похоже на сон.
Всё, что мы любим, похоже на сны.
И есть осмысленные, веками наговоренные, бабушкой с детства нашептанные. Даже если ты и не православный. Как Мандельштам. Но ты внутри культуры – и ты слышишь этот уже не бабушкин шепот.
Исаакиевский собор
Исакий под фатой молочной белизны
Стоит седою голубятней,
И посох бередит седыя тишины
И чин воздушный сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрак,
Широкий вынос плащаницы,
И в ветхом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы.
Ветхозаветный дым на теплых алтарях
И иерея возглас сирый,
Смиренник царственный: снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги новаго завета.
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему вовеки не изменим.
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
(Осип Мандельштам, 1921)
Интересно, что в других изданиях этого стихотворения есть такие пометки: первая строфа в этой редакции, кажется, имела другое звучание.
«Люблю под сводами седыя тишины...», с датой «1921».
Мандельштам вносит свои изменения.
Исакий под фатой молочной белизны
Стоит седою голубятней,
И посох бередит седыя тишины
И чин воздушный, сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрак...
Эти строки перечеркнуты в авторских экземплярах, рядом помета: «Искажено! О. М.».
Так «люблю» или «Исакий»? Какой вариант правильный? Мы уже не узнаем.
Зато прочтем у Надежды Павлович о другом:
«Чудную сцену я помню: как раз февральская годовщина смерти Пушкина. Исаакиевский собор тогда функционировал, там церковь была. И Мандельштам придумал, что мы пойдем сейчас служить панихиду по Пушкину. И мы пошли в этот собор заказать панихиду, целая группа из Дома Искусств. И он раздавал нам свечи. Я никогда не забуду, как он держался – в соответствии с обстоятельством, когда свечки эти раздавал. [...] Это было величественно и трогательно»
14/27 мая (если по старому и новому календарю, не выбирая) 1911 года двадцатилетний Мандельштам был окрещен в методистской церкви Выборга.
Это было для него всегда событием: и было, и осталось.
Он сразу после этого поступил в Санкт-Петербургский университет. Для этого надо было креститься. Читаю тут: «Пастор Нильс Розен из Хельсинки совершил обряд крещения вместе с Г. Сундбломом, вторым свидетелем».
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит, –
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь…
Но час настал, пробил… Молитесь Богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
(Осип Мандельштам)
Родственники к этому отнеслись по-разному. Евгений, младший брат поэта, объяснял этот поступок следующим образом: «…Для завершения филологического образования Осип решил поступить на историко-филологический факультет Петербургского университета – в то время одного из лучших в России по составу профессоров. Но для поступления надо было преодолеть одно препятствие: аттестат зрелости у брата был неважный, и все ограничения для принятия евреев в высшие учебные заведения распространялись и на него. Это, фактически, лишало его возможности попасть в университет. Пришлось думать о крещении. Оно снимало все ограничения, так как в царской России евреи подвергались гонениям прежде всего, как иноверцы… Процедура перемены веры происходила просто и сводилась к перемене документов и уплате небольшой суммы».
И рассказывает нам историю самого крещения:
«В Выборге был такой пастор Розен, принадлежавший к довольно немногочисленной епископско-методистской церкви…И вот с его помощью брат превратился в протестанта, конечно, не имея понятия о том, что епископско-методистская церковь отличается от других религиозных направлений».
В архиве брата сохранился документ: «методистская епископская церковь в Финляндии. СВИДЕТЕЛЬСТВО. Сим свидетельствую, что Иосиф Эмильевич Мандельштам, родившийся в Варшаве 8/20 января 1891 г., после произведенных над ним поставленных согласно Св. Евангелию допросов, касающихся веры и обязанностей христианина, окрещен сего дня нижподписавшимся пастором Н. Розеном Епископско-методистской церкви, находящейся в г. Выборге, Финляндия».
В университет Мандельштам той же осенью поступил.
Но есть и другая версия.
Финский литературовед профессор Бен Хеллман считает, что всё было неслучайно. Мандельштам рос в религиозной семье, к идее Бога его вел звук. Поэт не может без Бога. Даже если он атеист. Приходит звук, и ты понимаешь, что сам ты меньше его и площе.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
(Осип Мандельштам, 1908 год)
А почему протестантизм – ну так он был характерной чертой финской жизни, к которой явно тяготел Мандельштам.
Он пишет об этом в своей «Египетской марке»: «Тетя Вера – лютеранка, подпевала прихожанам в красной кирке на Мойке. В ней был холодок компаньонки, лектрисы и сестры милосердия».
О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,
Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,
В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,
И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.
Отовсюду звучала старинная песнь – Калевала:
Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.
И песчаная отмель – добыча вечернего вала,
Как невеста, белела на пурпуре водного стана.
Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы
И на дно опускались и тихое дно зажигали,
Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,
Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;
Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;
Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился…
Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,
Белый пар над водой тихонько вставал и клубился.
(Осип Мандельштам, 1908 г.)
В последний раз он приедет сюда в феврале 1915. Проведет здесь девять дней. Он потом будет вспоминать эти места. Может быть, видеть иногда во сне.
Мой тихий сон, мой сон ежеминутный –
Невидимый, завороженный лес,
Где носится какой-то шорох смутный,
Как дивный шелест шелковых завес.
В безумных встречах и туманных спорах,
На перекрестке удивленных глаз
Невидимый и непонятный шорох,
Под пеплом вспыхнул и уже погас.
И как туманом одевает лица,
И слово замирает на устах,
И кажется – испуганная птица
Метнулась в вечереющих кустах.
(1908)
Два брата, еще не знающие ничего о своей грядущей судьбе (а кто знает-то?) выезжают в раннем отрочестве на дачу: они любят эти поездки.
Еще они посещают деда. Он живет в Риге. Уклад его жизни не нравится мальчикам: все очень ортодоксально. В общем, поэтому и ездят из вежливости. А иногда в гости приезжают и к ним.
Осип Мандельштам, «Шум времени»:
«Однажды к нам приехала совершенно чужая особа, девушка лет сорока, в красной шляпке, с острым подбородком и злыми черными глазами. Ссылаясь на происхождение из местечка Шавли, она требовала, чтобы ее выдали в Петербурге замуж. Пока ее удалось спровадить, она прожила в доме неделю. Изредка появлялись странствующие авторы: бородатые и длиннополые люди, талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных изречений и афоризмов. Они оставляли именные экземпляры и жаловались на преследованья злых ясен. Раз или два в жизни меня возили в синагогу, как в концерт, с долгими сборами, чуть ли не покупая билеты у барышников; и от того, что я видел и слышал, я возвращался в тяжелом чаду».
А вообще он любил море. Вспоминал его – в уже страшное и трудное свое время.
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, – слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса –
Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах –
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
... А когда был подростком смотрел зачаровано на взморье с его бесконечным песчаным пляжем, поросшими соснами дюнами.
Одна печаль: море Балтийское было там очень мелкое. Надо было долго брести вглубь – может, потом и поплывешь.
Но в те времена была пляжная услуга: лошадь. С домиком.
За небольшую плату, под тентом, со ступенями, которые ведут прямо к воде (ступени зеленые, красные, голубые) можно было заехать с возницей на глубокое место: потом возница выпрягал лошадь и возвращался обратно.
И вот на этом деревянном островке можно было целый день загорать, есть, пить, купаться.
А устали – от солнца, воды, от собственного гвалта – махни вознице, и лошадь вывезет домик обратно на берег.
Над алтарем дымящихся зыбей
Приносит жертву кроткий бог морей.
Глухое море, как вино, кипит.
Над морем солнце, как орел, дрожит,
И только стелется морской туман,
И раздается тишины тимпан;
И только небо сердцем голубым
Усыновляет моря белый дым.
И шире океан, когда уснул,
И, сдержанный, величественней гул;
И в небесах, торжествен и тяжел,
Как из металла вылитый орел.
(Осип Мандельштам)
Это раннее его стихотворение. Помечено «не позднее июня 1910 года».
И всё еще впереди, и нет еще рокота роковых событий. Только одно море шумит.