Дмитрий Воденников
Есть существа, которые умеют создавать вокруг себя кокон. Многие насекомые, некоторые породы собак.
Иногда собачка на чужом фото закутается в плед, под публикацию придут люди, напишут, умиленные: «это вы её так завернули?» – да нет же: сама всё, сама.
Или некоторые коты, особенно короткошёрстные. Строят себе норку. А то вдруг разлюбят – и лежат поверх одеяла, голые, неприкрытые.
«Как же тебе не холодно на этом свете? А ведь скоро зима. И тогда не будешь укрываться?»
«Нет».
Что за тоска живёт в этом глупом, бессмысленном сердце?
Хозяин придёт, накроет: кот лежит под пледом (даже нельзя сказать, что особенно благодарный).
А кто придёт и укроет нас? Когда мы устанем и скажем: холод приходи. Кто спасёт?
Кто утешит?
Никто.
Однажды я уже писал об этом: «Спи, дорогой товарищ, скукожься, подтяни ножки под ручки, замёрзни, умри от тоски. Но не сдавайся. Никто не придёт, никто не укроет. Вот и ты: не верь, не укрывайся, не проси. Ты же не роза (которую на даче тётушки укрывали грунтом: “переживёт эту зиму, не переживёт?”). Можете не сомневаться: переживём.
Мы же сорняки, одуванчики: растём сами, никому от нас спасения нету. Ну наплетут из нас венки, один, второй, третий, а мы всё равно лезем и лезем. “Опять весь огород забился одуванчиками”. Это мы. Придём, не забудем, не простим. Мы тут. Мы – ваш последний венок. И нам никогда не холодно. “Укройся, ляг под грунт, пережди”. Не ляжем, не укроемся, не переждём. А потом – раз – и опять засорим собой весь ваш отвратный розовый огород. Весь. Ваш. Отвратный. Огород. Только дай время, товарищ садовод. Подожди».
(...) мне пятнадцать
мы идём по грунтовой дороге
ты обрываешь с дерева
маленький белый цветок
и вставляешь мне в волосы
моё счастье наверное
несоразмерно поступку
но в тот миг мне и правда кажется
что ничего прекраснее нет
мне до сих пор кажется
что ничего прекраснее не было
и ты говоришь
как же тебе мало надо
а я не понимаю этих слов
(Мария Малиновская, это окончание большого стихотворения, на днях это стихотворение получило премию «Поэзия», мы все поздравляем Марию Малиновскую, это очень круто и правильно, весь текст найдите сами, его банил по доносам Фейсбук, так что теперь его можно найти только в журнале «Воздух», с некоторыми трудностями, так как навигация Гугла, конечно, оставляет желать лучшего, как и весь этот прекрасный мир.)
Мы идём по грунтовой дороге, у нас в волосах (ну у мужчин – за ухом) какой-то сорняк. Но нам нравится «какой-то сорняк» больше «какой-то розы». Сорняк никогда не сдаётся.
А в номинации «Поэтический перевод» лауреатом названа Ольга Седакова за перевод «Фуги смерти» Пауля Целана.
Целан много знал о коконах.
Черное молоко рассвета мы пьём тебя ночью
мы пьём тебя в полдень смерть это немецкий учитель
мы пьём тебя вечерами и утром пьём и пьём
Смерть это немецкий учитель глаза у него голубые
он целит свинцовая пуля тебя не упустит он целит отлично
в том доме живёт человек о золотые косы твои Маргарита
он на нас выпускает своих волкодавов он нам дарит могилу
в воздушном пространстве
он играет со змеями и размышляет Смерть
это немецкий учитель
золотые косы твои Маргарита
пепельные твои Суламифь.
(Пауль Целан, «Фуга смерти», финальный отрывок, перевод Ольги Седаковой)
Я не просто так сказал про Целана и кокон. Он однажды написал: «… мы вынимаем время из его скорлупы, мы учим его идти – оно снова стремится в свой кокон».
Вообще в стихотворении Целана речь идёт об осени. Это она кормит автора уже не живой листвой.
Осень кормит с руки меня своим мёртвым листом. Мы – друзья.
мы вынимаем время из его скорлупы, мы учим его идти.
Оно снова стремится в свой кокон.
Жизнь-кокон, дом-кокон, руки, которые нас обнимаю, не дают ускользнуть в чёрное молоко, тоже кокон. Всё правильно Целан написал.
Вообще удивительно: из всех мировых образов/мотивов, которых и всего-то на свете не так уж и много, они перетекают из одного текста в другой, просто иногда маскируются, меня всегда безошибочно привлекал только один. А именно «ковчег», не обязательно Ноев.
Люди, объединённые чаще всего не родственными (среди них обычно только два-три человека родственники) связями, а условно плывущие вперёд и живущие, как семья.
Самая любимая книжка в детстве – это, разумеется, Даррел с его «Моя семья и другие звери». Самая волнующая народная сказка – теремок.
Не «Колобок» и не про красную шапочку, где чужак изгоняется/распарывается или герой уходит (другой мировой мотив).
А наоборот – разложение семьи, которая принимает в себя чужака и только тогда обретает смысл (Мэрри Поппинс).
Естественно, что у меня были такие вещи в жизни.
И это были самые лучшие периоды.
Когда непонятно по какой причине люди сбились под одним грибом.
Мои любимые стихотворения (чужие) почти все по такому принципу построены. Когда с первых строк начинается сгущение прибившихся героев, до перенаселения, до тесноты, как при потопе – когда на каждый сантиметр строфы выпадает по несколько имен. Такая коммунальная квартира. Без драк и обид. Прообраз рая. Где никто никому ни брат, ни сестра, ни любовник, ни муж, ни жена. Где, кажется, этого (чётко плотского и «ты мой и ничей другой») вообще нет – потому что быть не может.
Понятно, что такие сгущения любви долго не живут (все коммуны, все корабли рано поздно либо распускаются сами собой, либо причаливают/тонут). Но это ощущение осуществлённого, когда-то бывшего рая остаётся. Хотя рай, как известно, у каждого свой. И он никому ничего не должен. Как и чужой стишок.
* * *
Поэзия никому ничего не должна.
Не должна радовать, обнадёживать утешать,
Быть собеседником одинокого, исцелять утрату,
Возвращать веру, учить умирать.
Поэзию должны любить, понимать, хранить,
Слушать в исполнении автора,
Издавать, покупать, возить в сумке,
Читать, читать и помнить,
Что поэзия ничего никому не должна.
(Виталий Пуханов)
...К вопросу о коконах.
У меня лучшие в мире студенты.
На курсах «Пишем на крыше» у меня учатся люди разного возраста, есть даже постарше меня.
– Вот вы нас всё время заставляете писать про больное! – жалуются (хотя я вообще-то их просил написать всего лишь про шкатулку с тройным дном).
– Ну вы же не дети, – говорю. – Вам всем уже за двадцать пять, тридцать, а кому-то и за полтинник. Это же здорово, что вы можете написать сейчас, например, о своей несчастной любви. О любви, которая не сбылась. Или о счастливой любви, но которая, как всегда, кончилась. И вам казалось, что это самая важная боль в вашей жизни, и что вот ей-то уж точно никогда не будет конца.
– А что же мы будем писать, – говорят жалобно, – потом?
Я (торжествующе): – А потом о том, что уже ничего не болит!