Один из очевидцев и участников войны 1812 года упрекал после выхода «Войны и мира» Льва Толстого в искажении прошлого. В частности, там, где описано появление императора Александра I перед народом с бисквитом в руке.
Князя-читателя (а читатель был именно князем) возмущало, что в книге император Александр появляется перед своим народом с «бисквитом, который он доедал».
«Это басня», – совершенно уверен читатель-критик. Он убежден, что Толстой совсем не знает, а стало быть, не понимает личности Александра I.
И приводит свои резоны: Александр I был так собран во всех своих действиях, так расчетлив во всех малейших движениях, так опасался показаться смешным, что он скорее бросился бы в воду, по мнению князя, нежели решился показаться перед народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит.
Упрек Толстому предъявляется даже не столько в исторической ошибке, но больше всего в нарушении художественного правдоподобия.
Важно сказать, что Толстой на этот выпад среагировал как будто бы сокрушительным образом: он указал точную страницу из мемуаров Глинки, где есть упоминание об этом бросании бисквитов. Но дальше самое удивительное: если верить источникам, у Глинки на указанной странице говорилось вообще о другом. На что один иронический комментатор не замедлил отреагировать: «вызывает закономерный вопрос: а как, собственно, Толстой работал с источниками?»
Александру I, впрочем, не везло не только с Толстым.
Знакомый историк однажды где-то у себя в сетевом журнале написал: «...все думаю о «милосердии» Александра I – отказавшегося в 1814 году от репараций от Франции. Красивый жест, но те же Берги (дедушка С.А. Толстой), например, получили лишь скудное возмещение за свои большие московские владения, сгоревшие в 1812 году, а пожарища и руины по пути французской армии можно было наблюдать в Смоленской губернии еще в конце 1830-х годов. У казны совершенно не было денег на вспомоществование пострадавшим от войны – так что «великодушие» оказалось за счет те же самых, кто ранее уже претерпел бедствие».
Про «невозможность бисквита» я и сам слышал, а вот про странный отказ от репараций почему-то нет. Заинтересовался. Полез в дебри интернета проверять.
Это действительно странно. Ведь во все времена победители, как известно, получали компенсацию за потери. Раньше это называлось «данью», потом показалось слишком грубым словом, заменили на латынь – «контрибуция». А после Первой мировой стали уже называть репарацией. Компенсацией, которую брали у страны агрессора (ну или просто побежденного, если вспомнить слово «дань») в пользу страны-победительницы.
Но Александр I отказался от всего. Зачем?
... Мало кто знает (и это сейчас не ответ на этот вопрос «зачем?», это просто отступление, словесный коридор в сторону), что у Константина Батюшкова был ряд военных очерков. Он написал их после 1812 года. Это, так сказать, очерки историко-культурные. В них Батюшкова интересует, в чем состоит различие культурного развития России и Западной Европы.
Первым из этой серии очерков был «Путешествие в замок Сирей», который имел форму личного письма:
«Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей. [...] Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. [...] Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову. [...] Здесь Фернейский мудрец – так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание: здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который [...] все знал, все сказал, который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и наконец, характер вовсе несообразный ни с умом его, ни с сердцем – здесь он жил... Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя, вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей пиющих воды Сибирские; что там, где маркиза прекрасною рукой поливала мак, розы и лилеи... там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..»
А вот фрагмент из стихотворения Батюшкова «Пленный»:
… В часы вечерние прохлады
Любуяся рекой,
Стоял, склоня на Рону взгляды
С глубокою тоской,
Добыча брани, Русский пленный,
Придонских честь сынов,
С полей победы похищенный
Один, толпой врагов…
«Шуми, он пел, волнами, Рона,
И жатвы орошай,
Но плеском волн родного Дона
Мне шум напоминай!
Я в праздности теряю время,
Душою в людстве сир;
Мне жизнь не жизнь, без славы – бремя,
И пуст прекрасный мир!
Вообще удивительно, конечно, всегда с этим странным Батюшковым. Самый романтически отрешенный, потом первый самый известный душевнобольной в русской поэзии, Батюшков видел столько войн, что только диву даешься. Как-то не соизмеряешь его с ратным делом – хотя почему, ведь дворянин не мог в бурные времена не принять в этом участие. Но уж такова сила твое знания о дальнейшей судьбе поэта.
Любопытно, что самое главное военное событие – Отечественную войну – он, сам того не желая, как бы нечаянно пропустил.
Первую половину 1812 года Батюшков провел в затворничестве, делая поэтические переводы, и то ли в своих вдохновенных занятиях не заметил начала кампании (но как? как? он же дворянин, значит, должен служить отечеству), то ли думал, что ее исход скоро будет решен.
Пишет в июле в Москву Вяземскому: «…Что с тобою сделалось? Здоров ли ты? Или так занят политическими обстоятельствами, Неманом, Двиной, позицией направо, позицией налево, передовым войском, задними магазинами, голодом, мором и всем снарядом смерти, что забыл маленького Батюшкова…».
«Задние магазины» – это склады провианта на пути отступления. Значит, «маленький» Батюшков все-такие в курсе всего происходящего, просто прячется за иронией.
Но ирония иронией, а желание послужить своей стране выше: вот Батюшков узнает, что его московские приятели вступают в ополчение – и тоже хочет ехать в армию.
Но – опять проклевывающаяся болезнь (или пока еще только всегдашняя болезненность?). Плюс безденежье. Отправиться на войну поэт не может. (Безденежье как невозможность отправиться на войну – еще одна непонятная современному человеку странность.)
Опять пишет Вяземскому, через «о» в слове «черт»: «…Вчера Северин показывал мне твое письмо. Ты поручик! Чем чорт не шутит! А я тебе завидую, мой друг, и издали желаю лавров. Мне больно оставаться теперь в бездействии, но видно так угодно судьбе. Одна из главных причин моего "шаликовства", как ты пишешь, – недостаток в военных запасах, то есть, в деньгах, которых здесь вдруг не найдешь, а мне надобно было тысячи три или более. Иначе я бы не задумался… Не приедешь ли ты мимоездом в Питер? Ты, новый воин, приезжай: мы тебя вооружим рыцарем, и ты, новый рыцарь, посмеешься над твоим другом, который и печален, и болен от скуки, который прежде времени состарился…».
... И теперь опять в сторону (в сторону после первого «в сторону», такой вот часто поворачивающий коридор, коридор текста).
А вот Василию Андреевичу Жуковскому ничего вступить в московское ополчение не помешало. Говорил: «в это время всякому должно быть военным». Ополчение идет от Москвы к Можайску: там Кутузов наметил генеральную схватку с Наполеоном. Мы все помним, где оно произошло.
Под Бородино Жуковский и принимает непосредственное участие в легендарной и кровопролитной битве.
Как ярилась, как кипела,
Как пылала, как гремела
Здесь народная война
В страшный день Бородина!
На полки полки бросались,
Хо́лмы в громах загорались,
Бомбы падали дождем,
И земля тряслась кругом.
(В.А. Жуковский «Бородинская годовщина»)
Другое, самое свое знаменитое стихотворение о Бородинской битве Жуковский напишет через месяц после сражения.
Певец:
Хвала вам, чада прежних лет,
Хвала вам, чада славы!
Дружиной смелой вам вослед
Бежим на пир кровавый;
Да мчится ваш победный строй
Пред нашими орлами;
Да сеет, нам предтеча в бой,
Погибель над врагами;
Наполним кубок! меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
И казнь тебе, губитель!
Воины:
Наполним кубок! меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
И казнь тебе, губитель!
(Василий Жуковский, отрывок из стихотворения «Певец во стане русских воинов»)
Но вернемся опять к Батюшкову (выйдем из рукава коридора и снова войдем в комнату).
Когда Батюшков приехал в Москву, он нашел ее полупустой и теперь может наблюдать только картину московского бегства.
Все друзья поэта уже выехали, он снова пишет Вяземскому, уже с досадой: «Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе мое огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, если б Муравьева не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я ее оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться во Владимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковский? Батюшков».
Здесь очень странное это «ниже». «Не оставил ниже записки». Может, это описка? И там должно быть «даже»? В некоторых источниках это слово опущено, в некоторых – именно «ниже».
Кстати, к вопросу о Петре Вяземском. Многие из нас знают, по крайней мере, одно его стихотворение – благодаря фильму Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Это его поет в фильме актер Валентин Гафт.
Друзьям
Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так, с алыми – черные розы
Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;
За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
(Петр Вяземский, 1862 г.)
... Так почему (выйдем уже из всех комнат и коридоров и просто вернемся к началу текста) Александр I отказался в 1814 году от репараций со стороны Франции? Было ли это особое благородство (ну, скажем так, за счет своих поданных) или политическая слабость?
В научно-популярных изданиях есть много версий – их вы найдете сами. Они так же легко выветриваются из памяти, как и читаются. Запоминается только, что, возможно, эти деньги пошли на покрытие внешнего долга: дескать, в ходе войны 1812 года Англия оказывала России большую материальную помощь, и оружием, и, например, сукном для армейских шинелей. И высказывается предположение, что Александр I остался сильно должен после этой войны Англии. И будто бы доля России в контрибуции с Франции как раз и пошла на покрытие этого долга. Но каждый раз пишущий про такую подоплеку событий оговаривается, что это всего лишь версия.
... А мне почему-то жаль Александра. И несуществующие царские эклеры ему приписали. И даже победу в огромной войне шелестящим упреком немного затемнили. А ведь она, эта победа, такая не отменимая, такая сложная, такая огромная, такая славная, была.
Князя-читателя (а читатель был именно князем) возмущало, что в книге император Александр появляется перед своим народом с «бисквитом, который он доедал».
«Это басня», – совершенно уверен читатель-критик. Он убежден, что Толстой совсем не знает, а стало быть, не понимает личности Александра I.
И приводит свои резоны: Александр I был так собран во всех своих действиях, так расчетлив во всех малейших движениях, так опасался показаться смешным, что он скорее бросился бы в воду, по мнению князя, нежели решился показаться перед народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит.
Упрек Толстому предъявляется даже не столько в исторической ошибке, но больше всего в нарушении художественного правдоподобия.
Важно сказать, что Толстой на этот выпад среагировал как будто бы сокрушительным образом: он указал точную страницу из мемуаров Глинки, где есть упоминание об этом бросании бисквитов. Но дальше самое удивительное: если верить источникам, у Глинки на указанной странице говорилось вообще о другом. На что один иронический комментатор не замедлил отреагировать: «вызывает закономерный вопрос: а как, собственно, Толстой работал с источниками?»
Александру I, впрочем, не везло не только с Толстым.
Знакомый историк однажды где-то у себя в сетевом журнале написал: «...все думаю о «милосердии» Александра I – отказавшегося в 1814 году от репараций от Франции. Красивый жест, но те же Берги (дедушка С.А. Толстой), например, получили лишь скудное возмещение за свои большие московские владения, сгоревшие в 1812 году, а пожарища и руины по пути французской армии можно было наблюдать в Смоленской губернии еще в конце 1830-х годов. У казны совершенно не было денег на вспомоществование пострадавшим от войны – так что «великодушие» оказалось за счет те же самых, кто ранее уже претерпел бедствие».
Про «невозможность бисквита» я и сам слышал, а вот про странный отказ от репараций почему-то нет. Заинтересовался. Полез в дебри интернета проверять.
Это действительно странно. Ведь во все времена победители, как известно, получали компенсацию за потери. Раньше это называлось «данью», потом показалось слишком грубым словом, заменили на латынь – «контрибуция». А после Первой мировой стали уже называть репарацией. Компенсацией, которую брали у страны агрессора (ну или просто побежденного, если вспомнить слово «дань») в пользу страны-победительницы.
Но Александр I отказался от всего. Зачем?
... Мало кто знает (и это сейчас не ответ на этот вопрос «зачем?», это просто отступление, словесный коридор в сторону), что у Константина Батюшкова был ряд военных очерков. Он написал их после 1812 года. Это, так сказать, очерки историко-культурные. В них Батюшкова интересует, в чем состоит различие культурного развития России и Западной Европы.
Первым из этой серии очерков был «Путешествие в замок Сирей», который имел форму личного письма:
«Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей. [...] Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. [...] Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову. [...] Здесь Фернейский мудрец – так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание: здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который [...] все знал, все сказал, который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и наконец, характер вовсе несообразный ни с умом его, ни с сердцем – здесь он жил... Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя, вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей пиющих воды Сибирские; что там, где маркиза прекрасною рукой поливала мак, розы и лилеи... там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..»
А вот фрагмент из стихотворения Батюшкова «Пленный»:
… В часы вечерние прохлады
Любуяся рекой,
Стоял, склоня на Рону взгляды
С глубокою тоской,
Добыча брани, Русский пленный,
Придонских честь сынов,
С полей победы похищенный
Один, толпой врагов…
«Шуми, он пел, волнами, Рона,
И жатвы орошай,
Но плеском волн родного Дона
Мне шум напоминай!
Я в праздности теряю время,
Душою в людстве сир;
Мне жизнь не жизнь, без славы – бремя,
И пуст прекрасный мир!
Вообще удивительно, конечно, всегда с этим странным Батюшковым. Самый романтически отрешенный, потом первый самый известный душевнобольной в русской поэзии, Батюшков видел столько войн, что только диву даешься. Как-то не соизмеряешь его с ратным делом – хотя почему, ведь дворянин не мог в бурные времена не принять в этом участие. Но уж такова сила твое знания о дальнейшей судьбе поэта.
Любопытно, что самое главное военное событие – Отечественную войну – он, сам того не желая, как бы нечаянно пропустил.
Первую половину 1812 года Батюшков провел в затворничестве, делая поэтические переводы, и то ли в своих вдохновенных занятиях не заметил начала кампании (но как? как? он же дворянин, значит, должен служить отечеству), то ли думал, что ее исход скоро будет решен.
Пишет в июле в Москву Вяземскому: «…Что с тобою сделалось? Здоров ли ты? Или так занят политическими обстоятельствами, Неманом, Двиной, позицией направо, позицией налево, передовым войском, задними магазинами, голодом, мором и всем снарядом смерти, что забыл маленького Батюшкова…».
«Задние магазины» – это склады провианта на пути отступления. Значит, «маленький» Батюшков все-такие в курсе всего происходящего, просто прячется за иронией.
Но ирония иронией, а желание послужить своей стране выше: вот Батюшков узнает, что его московские приятели вступают в ополчение – и тоже хочет ехать в армию.
Но – опять проклевывающаяся болезнь (или пока еще только всегдашняя болезненность?). Плюс безденежье. Отправиться на войну поэт не может. (Безденежье как невозможность отправиться на войну – еще одна непонятная современному человеку странность.)
Опять пишет Вяземскому, через «о» в слове «черт»: «…Вчера Северин показывал мне твое письмо. Ты поручик! Чем чорт не шутит! А я тебе завидую, мой друг, и издали желаю лавров. Мне больно оставаться теперь в бездействии, но видно так угодно судьбе. Одна из главных причин моего "шаликовства", как ты пишешь, – недостаток в военных запасах, то есть, в деньгах, которых здесь вдруг не найдешь, а мне надобно было тысячи три или более. Иначе я бы не задумался… Не приедешь ли ты мимоездом в Питер? Ты, новый воин, приезжай: мы тебя вооружим рыцарем, и ты, новый рыцарь, посмеешься над твоим другом, который и печален, и болен от скуки, который прежде времени состарился…».
... И теперь опять в сторону (в сторону после первого «в сторону», такой вот часто поворачивающий коридор, коридор текста).
А вот Василию Андреевичу Жуковскому ничего вступить в московское ополчение не помешало. Говорил: «в это время всякому должно быть военным». Ополчение идет от Москвы к Можайску: там Кутузов наметил генеральную схватку с Наполеоном. Мы все помним, где оно произошло.
Под Бородино Жуковский и принимает непосредственное участие в легендарной и кровопролитной битве.
Как ярилась, как кипела,
Как пылала, как гремела
Здесь народная война
В страшный день Бородина!
На полки полки бросались,
Хо́лмы в громах загорались,
Бомбы падали дождем,
И земля тряслась кругом.
(В.А. Жуковский «Бородинская годовщина»)
Другое, самое свое знаменитое стихотворение о Бородинской битве Жуковский напишет через месяц после сражения.
Певец:
Хвала вам, чада прежних лет,
Хвала вам, чада славы!
Дружиной смелой вам вослед
Бежим на пир кровавый;
Да мчится ваш победный строй
Пред нашими орлами;
Да сеет, нам предтеча в бой,
Погибель над врагами;
Наполним кубок! меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
И казнь тебе, губитель!
Воины:
Наполним кубок! меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
И казнь тебе, губитель!
(Василий Жуковский, отрывок из стихотворения «Певец во стане русских воинов»)
Но вернемся опять к Батюшкову (выйдем из рукава коридора и снова войдем в комнату).
Когда Батюшков приехал в Москву, он нашел ее полупустой и теперь может наблюдать только картину московского бегства.
Все друзья поэта уже выехали, он снова пишет Вяземскому, уже с досадой: «Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе мое огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, если б Муравьева не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я ее оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться во Владимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковский? Батюшков».
Здесь очень странное это «ниже». «Не оставил ниже записки». Может, это описка? И там должно быть «даже»? В некоторых источниках это слово опущено, в некоторых – именно «ниже».
Кстати, к вопросу о Петре Вяземском. Многие из нас знают, по крайней мере, одно его стихотворение – благодаря фильму Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Это его поет в фильме актер Валентин Гафт.
Друзьям
Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так, с алыми – черные розы
Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;
За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
(Петр Вяземский, 1862 г.)
... Так почему (выйдем уже из всех комнат и коридоров и просто вернемся к началу текста) Александр I отказался в 1814 году от репараций со стороны Франции? Было ли это особое благородство (ну, скажем так, за счет своих поданных) или политическая слабость?
В научно-популярных изданиях есть много версий – их вы найдете сами. Они так же легко выветриваются из памяти, как и читаются. Запоминается только, что, возможно, эти деньги пошли на покрытие внешнего долга: дескать, в ходе войны 1812 года Англия оказывала России большую материальную помощь, и оружием, и, например, сукном для армейских шинелей. И высказывается предположение, что Александр I остался сильно должен после этой войны Англии. И будто бы доля России в контрибуции с Франции как раз и пошла на покрытие этого долга. Но каждый раз пишущий про такую подоплеку событий оговаривается, что это всего лишь версия.
... А мне почему-то жаль Александра. И несуществующие царские эклеры ему приписали. И даже победу в огромной войне шелестящим упреком немного затемнили. А ведь она, эта победа, такая не отменимая, такая сложная, такая огромная, такая славная, была.