У Марины Цветаевой есть раннее стихотворение:
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара – все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
(1909 г.)
Нам сейчас не всё это стихотворение интересно, а мелькнувший там Ростан. Это про Эдмона Ростана, мы все его помним по «Сирано де Бержераку», нос, любовь, голос в темноте. «Как вы читаете!»
Но Цветаева как раз любила другую его вещь. «Орленок». Такая героическая драма: посвящена судьбе сына Наполеона I. Была очень популярна в начале 20 века.
Это потом аукнется в воспоминаниях.
Из книги Натальи Ильиной «Дороги и судьбы».
«Как-то в другой раз, когда я расспрашивала о Цветаевой Анну Андреевну, она сказала, что у ранней Цветаевой было много безвкусицы... "Любила Ростана. А эта шкура из "Нездешнего вечера", на которой она сидела! Безвкусица во многом. А сумела стать большим поэтом!" Помолчав, добавила: "Недостойная поэта тема – богатые и бедные!"»
Я не знал, что пьеса Ростаном была написана специально для Сары Бернар. Она сыграла 20-летнего Орленка, когда ей самой шел 56-й год.
Мы помним из романа «Театр» Моэма, как говорит актриса Джулия Ламберт: «Ну Сара Бернар играла же Гамлета». То есть, получается, не только Гамлета. Пишут, что великая актриса продолжала играть Орленка почти до своей кончины на 79-м году жизни.
Спокойствие быть может лишь наружным;
В душе у ней, под маскою бесстрастья,
Таиться может страстная мечта:
Ее орленок, царственный орленок…
Это как раз из пьесы, слова одного из офицеров.
В России Сара Бернар тоже показала свой этот спектакль. В 1908 г. На сцене Петербургского Малого театра.
Но и в Париже в 1912 году во время свадебного путешествия тоже видела.
Да, мило – по-китайски…
О, эти золотые птицы! Эти
Китайские болванчики по стенам
С улыбками, достойными пощечин!..
Меня нарочно поместили здесь,
Чтобы на фоне этих черных стен
Мундир мой белый ярче выделялся.
(Ростан, «Орленок».)
Вообще печаль судьбы детей царственных и бунтующих родителей часто печальна.
Мы помним отвратительный факт (не укладывающийся в наши современные головы), как бедный мальчик, сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II, Иван Дмитриевич, после вступления на престол династии Романовых был повешен в трехлетнем возрасте.
У Цветаевой, кстати, есть цикл про Марину Мнишек.
Трём Самозванцам жена,
Мнишка надменного дочь,
Ты – гордецу своему
Не родившая сына…
В простоволосости сна
В гулкий оконный пролёт
Ты, гордецу своему
Не махнувшая следом…
На роковой площади
От оплеух и плевков
Ты, гордеца своего
Не покрывшая телом…
В маске дурацкой лежал,
С дудкой кровавой во рту.
– Ты, гордецу своему
Не отёршая пота…
– Своекорыстная кровь! –
Проклята, проклята будь
Ты – Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной!
(11 мая 1921)
Тут возникает вопрос: «как же не родившая?»
...Или вот еще печальная судьба, всем известная. Царевич Алексей Николаевич, расстрелянный вместе с сестрами и всей семьей в 1918 году.
История это известная, много раз описанная, но вот собираешь какие-то новые сведения, и всё как будто оживает.
Уже в Ипатьевском доме, «доме особого назначения» условия были хуже, чем в Тобольске. Двенадцать человек стражи, причем солдаты живут в непосредственной близости от охраняемых, едят с ними за одним столом.
Читаем: «Комиссар Авдеев, закоренелый пьяница, ежедневно изощрялся вместе со своими подчиненными в измышлении новых унижений для заключенных. Приходилось мириться с лишениями, переносить издевательства и подчиняться требованиям этих грубых людей – в числе охранников были бывшие уголовные преступники. Как только государь и государыня прибыли в дом Ипатьева, их подвергли унизительному и грубому обыску. Спать царской чете и княжнам приходилось на полу, без кроватей. Во время обеда семье, состоящей из семи человек, давали всего пять ложек; сидящие за этим же столом охранники курили, нагло выпуская дым в лицо узникам, грубо отбирали у них еду.
Прогулка в саду разрешалась единожды в день, поначалу в течение 15-20 минут, а потом не более пяти. Поведение часовых было совершенно непристойным – они дежурили даже возле двери в туалет, причем не разрешали запирать двери. На стенах охранники писали нецензурные слова, делали неприличные изображения».
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое – в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...
Старого мира – последний сон:
Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.
Это опять же Цветаева. Это цикл «Белая стая». Он не о царской семье, о Белой Гвардии, но все же.
Читаешь дальше про ипатьевских узников. Поражаешься: доктор Евгений Боткин и несколько верных слуг: Анна Демидова, И.С. Харитонов, А.Е. Трупп и мальчик Леня Седнев.
Может, их тоже держали в пленниках, а может, сами не захотели уйти.
– Где лебеди? – А лебеди ушли.
– А вороны? – А вороны – остались.
– Куда ушли? – Куда и журавли.
– Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.
– А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
– Куда возьмет? – На лебединый Дон.
Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь...
Опять же Цветаева.
Все эти охраняемые двенадцатью (какое удивительное блоковское совпадение) солдатами понимают вероятность близкого конца. Даже цесаревич Алексей однажды говорит фразу: «Если будут убивать, только бы не мучили...». Пленники часто поют церковные песнопения. Наверно, это сильно раздражает караул.
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!
Ужь я времячко
Проведу, проведу…
Ужь я темячко
Почешу, почешу…
Ужь я семячки
Полущу, полущу…
Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…
Упокой, господи, душу рабы твоея…
Скучно!
Это уже Блок. Его «Двенадцать».
Но, кажется, пленники не просто так поют церковные песнопения. Они как будто уже действительно просветлены.
Из письма великой княжны Ольги Николаевны: «Отец просит передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильней, но что не зло победит зло, а только любовь».
Но вернемся к орленку и Наполеону.
В период своих легендарных ста дней, когда он вернулся во Францию, Наполеон пишет письма в Австрию, требуя вернуть сына. Но в Вене никто не поторопился. И не ошиблись: поражение под Ватерлоо, и всем ясно, что эпоха Наполеона уже окончательно в прошлом.
Бонапарт второй раз отрекается от престола в пользу сына, но больше этот трюк уже не проходит. Воспитатели делают всё, чтобы мальчик полностью забыл о Франции и своем отце.
Все права, оставшиеся ему после отца, аннулированы. Как компенсация пожалован титул герцога Рейхштадтского (так называется одно из поместий в Богемии), и зовут теперь мальчика теперь, на австрийский манер, Францем, и говорили с ним теперь только по-немецки.
Это грустно…
Мечтать в истории составить имя,
Гореть душой и… слышать похвалу
За то, что молоко ты пьешь исправно.
О, свежие, душистые цветы,
Прикосновенье ваше так отрадно,
Как поцелуй росы оно прохладно…
(Ростан, «Орленок»)
Там есть ближе к концу пьесы интересная ремарка.
Комната героя мрачная и пышная. Ростан описывает ее очень подробно. Даже непонятно зачем (наверное, из-за последней детали): ведь театр условен, декорации не требуют такой внимательности со стороны драматурга. Но вот нам рассказали про высокую дверь в глубине, она черная с золотом, а выходит в маленький «фарфоровый салон». Направо находится окно. Налево гобелен, за которым скрывается маленькая дверь. (Зачем? Зачем столько подробностей? Даже если потом в эту маленькую дверь кто-то войдет.)
«Меблировка такая, как и в наши дни: кресла черного дерева с золотом, столы, консоли, ширмы и налой. Лихорадочный беспорядок комнаты больного. Мех, книги, склянки, чашки, апельсины; везде, повсюду огромные букеты фиалок. На первом плане, налево, узкая походная кровать. У изголовья, посреди низкого стола, тоже заставленного лекарствами, цветами, небольшая бронзовая статуэтка Наполеона I».
А вот и эта знаковая деталь.
Герцог
(спокойный, с внезапным величием):
Во-первых, горячо
Благодарю то сердце, что разбилось
И от обмана тем меня спасло.
Жизнь у меня украли, но украсть
И смерть… На это не имели права!
Пускай моя австрийская семья
Меня оставит. «Сын мой родился
Французским принцем, пусть он это помнит
До самой смерти…» Вот она, минута,
Когда могу об этом вспомнить я.
Прощайте же…
Но чье… разбилось сердце?..
(Ростан, «Орленок»)
Сердце Марины Цветаевой, милый герцог. Вы не знали, что кто-то будет вас любит так страстно, так ненужно, так непростительно.
Дикое все-таки было существо. Писала всегда вразрез.
И прощалась. О, как она любила прощаться.
Расставание
Твой конь, как прежде, вихрем скачет
По парку позднею порой…
Но в сердце тень, и сердце плачет,
Мой принц, мой мальчик, мой герой.
Мне шепчет голос без названья:
– «Ах, гнёта грёзы – не снести!»
Пред вечной тайной расставанья
Прими, о принц, моё прости.
О сыне Божьем эти строфы:
Он, вечно-светел, вечно-юн,
Купил бессмертье днём Голгофы,
Твоей Голгофой был Шенбрунн.
Звучали мне призывом Бога
Твоих крестин колокола…
Я отдала тебе – так много!
Я слишком много отдала!
Теперь мой дух почти спокоен,
Его укором не смущай…
Прощай, тоской сражённый воин,
Орлёнок раненый, прощай!
Ты был мой бред светло-немудрый,
Ты сон, каких не будет вновь…
Прощай, мой герцог светлокудрый,
Моя великая любовь!
(Цветаева)
...Простимся с Орленком и мы.
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара – все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
(1909 г.)
Нам сейчас не всё это стихотворение интересно, а мелькнувший там Ростан. Это про Эдмона Ростана, мы все его помним по «Сирано де Бержераку», нос, любовь, голос в темноте. «Как вы читаете!»
Но Цветаева как раз любила другую его вещь. «Орленок». Такая героическая драма: посвящена судьбе сына Наполеона I. Была очень популярна в начале 20 века.
Это потом аукнется в воспоминаниях.
Из книги Натальи Ильиной «Дороги и судьбы».
«Как-то в другой раз, когда я расспрашивала о Цветаевой Анну Андреевну, она сказала, что у ранней Цветаевой было много безвкусицы... "Любила Ростана. А эта шкура из "Нездешнего вечера", на которой она сидела! Безвкусица во многом. А сумела стать большим поэтом!" Помолчав, добавила: "Недостойная поэта тема – богатые и бедные!"»
Я не знал, что пьеса Ростаном была написана специально для Сары Бернар. Она сыграла 20-летнего Орленка, когда ей самой шел 56-й год.
Мы помним из романа «Театр» Моэма, как говорит актриса Джулия Ламберт: «Ну Сара Бернар играла же Гамлета». То есть, получается, не только Гамлета. Пишут, что великая актриса продолжала играть Орленка почти до своей кончины на 79-м году жизни.
Спокойствие быть может лишь наружным;
В душе у ней, под маскою бесстрастья,
Таиться может страстная мечта:
Ее орленок, царственный орленок…
Это как раз из пьесы, слова одного из офицеров.
В России Сара Бернар тоже показала свой этот спектакль. В 1908 г. На сцене Петербургского Малого театра.
Но и в Париже в 1912 году во время свадебного путешествия тоже видела.
Да, мило – по-китайски…
О, эти золотые птицы! Эти
Китайские болванчики по стенам
С улыбками, достойными пощечин!..
Меня нарочно поместили здесь,
Чтобы на фоне этих черных стен
Мундир мой белый ярче выделялся.
(Ростан, «Орленок».)
Вообще печаль судьбы детей царственных и бунтующих родителей часто печальна.
Мы помним отвратительный факт (не укладывающийся в наши современные головы), как бедный мальчик, сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II, Иван Дмитриевич, после вступления на престол династии Романовых был повешен в трехлетнем возрасте.
У Цветаевой, кстати, есть цикл про Марину Мнишек.
Трём Самозванцам жена,
Мнишка надменного дочь,
Ты – гордецу своему
Не родившая сына…
В простоволосости сна
В гулкий оконный пролёт
Ты, гордецу своему
Не махнувшая следом…
На роковой площади
От оплеух и плевков
Ты, гордеца своего
Не покрывшая телом…
В маске дурацкой лежал,
С дудкой кровавой во рту.
– Ты, гордецу своему
Не отёршая пота…
– Своекорыстная кровь! –
Проклята, проклята будь
Ты – Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной!
(11 мая 1921)
Тут возникает вопрос: «как же не родившая?»
...Или вот еще печальная судьба, всем известная. Царевич Алексей Николаевич, расстрелянный вместе с сестрами и всей семьей в 1918 году.
История это известная, много раз описанная, но вот собираешь какие-то новые сведения, и всё как будто оживает.
Уже в Ипатьевском доме, «доме особого назначения» условия были хуже, чем в Тобольске. Двенадцать человек стражи, причем солдаты живут в непосредственной близости от охраняемых, едят с ними за одним столом.
Читаем: «Комиссар Авдеев, закоренелый пьяница, ежедневно изощрялся вместе со своими подчиненными в измышлении новых унижений для заключенных. Приходилось мириться с лишениями, переносить издевательства и подчиняться требованиям этих грубых людей – в числе охранников были бывшие уголовные преступники. Как только государь и государыня прибыли в дом Ипатьева, их подвергли унизительному и грубому обыску. Спать царской чете и княжнам приходилось на полу, без кроватей. Во время обеда семье, состоящей из семи человек, давали всего пять ложек; сидящие за этим же столом охранники курили, нагло выпуская дым в лицо узникам, грубо отбирали у них еду.
Прогулка в саду разрешалась единожды в день, поначалу в течение 15-20 минут, а потом не более пяти. Поведение часовых было совершенно непристойным – они дежурили даже возле двери в туалет, причем не разрешали запирать двери. На стенах охранники писали нецензурные слова, делали неприличные изображения».
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое – в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...
Старого мира – последний сон:
Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.
Это опять же Цветаева. Это цикл «Белая стая». Он не о царской семье, о Белой Гвардии, но все же.
Читаешь дальше про ипатьевских узников. Поражаешься: доктор Евгений Боткин и несколько верных слуг: Анна Демидова, И.С. Харитонов, А.Е. Трупп и мальчик Леня Седнев.
Может, их тоже держали в пленниках, а может, сами не захотели уйти.
– Где лебеди? – А лебеди ушли.
– А вороны? – А вороны – остались.
– Куда ушли? – Куда и журавли.
– Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.
– А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
– Куда возьмет? – На лебединый Дон.
Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь...
Опять же Цветаева.
Все эти охраняемые двенадцатью (какое удивительное блоковское совпадение) солдатами понимают вероятность близкого конца. Даже цесаревич Алексей однажды говорит фразу: «Если будут убивать, только бы не мучили...». Пленники часто поют церковные песнопения. Наверно, это сильно раздражает караул.
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!
Ужь я времячко
Проведу, проведу…
Ужь я темячко
Почешу, почешу…
Ужь я семячки
Полущу, полущу…
Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…
Упокой, господи, душу рабы твоея…
Скучно!
Это уже Блок. Его «Двенадцать».
Но, кажется, пленники не просто так поют церковные песнопения. Они как будто уже действительно просветлены.
Из письма великой княжны Ольги Николаевны: «Отец просит передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильней, но что не зло победит зло, а только любовь».
Но вернемся к орленку и Наполеону.
В период своих легендарных ста дней, когда он вернулся во Францию, Наполеон пишет письма в Австрию, требуя вернуть сына. Но в Вене никто не поторопился. И не ошиблись: поражение под Ватерлоо, и всем ясно, что эпоха Наполеона уже окончательно в прошлом.
Бонапарт второй раз отрекается от престола в пользу сына, но больше этот трюк уже не проходит. Воспитатели делают всё, чтобы мальчик полностью забыл о Франции и своем отце.
Все права, оставшиеся ему после отца, аннулированы. Как компенсация пожалован титул герцога Рейхштадтского (так называется одно из поместий в Богемии), и зовут теперь мальчика теперь, на австрийский манер, Францем, и говорили с ним теперь только по-немецки.
Это грустно…
Мечтать в истории составить имя,
Гореть душой и… слышать похвалу
За то, что молоко ты пьешь исправно.
О, свежие, душистые цветы,
Прикосновенье ваше так отрадно,
Как поцелуй росы оно прохладно…
(Ростан, «Орленок»)
Там есть ближе к концу пьесы интересная ремарка.
Комната героя мрачная и пышная. Ростан описывает ее очень подробно. Даже непонятно зачем (наверное, из-за последней детали): ведь театр условен, декорации не требуют такой внимательности со стороны драматурга. Но вот нам рассказали про высокую дверь в глубине, она черная с золотом, а выходит в маленький «фарфоровый салон». Направо находится окно. Налево гобелен, за которым скрывается маленькая дверь. (Зачем? Зачем столько подробностей? Даже если потом в эту маленькую дверь кто-то войдет.)
«Меблировка такая, как и в наши дни: кресла черного дерева с золотом, столы, консоли, ширмы и налой. Лихорадочный беспорядок комнаты больного. Мех, книги, склянки, чашки, апельсины; везде, повсюду огромные букеты фиалок. На первом плане, налево, узкая походная кровать. У изголовья, посреди низкого стола, тоже заставленного лекарствами, цветами, небольшая бронзовая статуэтка Наполеона I».
А вот и эта знаковая деталь.
Герцог
(спокойный, с внезапным величием):
Во-первых, горячо
Благодарю то сердце, что разбилось
И от обмана тем меня спасло.
Жизнь у меня украли, но украсть
И смерть… На это не имели права!
Пускай моя австрийская семья
Меня оставит. «Сын мой родился
Французским принцем, пусть он это помнит
До самой смерти…» Вот она, минута,
Когда могу об этом вспомнить я.
Прощайте же…
Но чье… разбилось сердце?..
(Ростан, «Орленок»)
Сердце Марины Цветаевой, милый герцог. Вы не знали, что кто-то будет вас любит так страстно, так ненужно, так непростительно.
Дикое все-таки было существо. Писала всегда вразрез.
И прощалась. О, как она любила прощаться.
Расставание
Твой конь, как прежде, вихрем скачет
По парку позднею порой…
Но в сердце тень, и сердце плачет,
Мой принц, мой мальчик, мой герой.
Мне шепчет голос без названья:
– «Ах, гнёта грёзы – не снести!»
Пред вечной тайной расставанья
Прими, о принц, моё прости.
О сыне Божьем эти строфы:
Он, вечно-светел, вечно-юн,
Купил бессмертье днём Голгофы,
Твоей Голгофой был Шенбрунн.
Звучали мне призывом Бога
Твоих крестин колокола…
Я отдала тебе – так много!
Я слишком много отдала!
Теперь мой дух почти спокоен,
Его укором не смущай…
Прощай, тоской сражённый воин,
Орлёнок раненый, прощай!
Ты был мой бред светло-немудрый,
Ты сон, каких не будет вновь…
Прощай, мой герцог светлокудрый,
Моя великая любовь!
(Цветаева)
...Простимся с Орленком и мы.