«Перед моим окном распускаются розы. Я ел котлету все эти дни, которая мне очень не нравится».
Тут недавно сделал такую запись с этой цитатой в одной из инет-сетей, прочитав несколько писем маленького Александра Блока. Подумал: «Это же почти будущий "Соловьиный сад"».
Пусть укрыла от дольнего горя
Утонувшая в розах стена, –
Заглушить рокотание моря
Соловьиная песнь не вольна!
И вступившая в пенье тревога
Рокот волн до меня донесла...
Вдруг – виденье: большая дорога
И усталая поступь осла...
Двенадцатилетний Александр Блок пишет свое письмо к матери про розы и котлету. Понятно, что он ест не нашу котлету (крученую, с белым хлебом, в сухарях). Он ест котлету на косточке. Но она ему все равно не нравится. А за окном – розы.
Маленький Блок еще не знает, какие будет писать стихи, когда станет гением. Не знает, что некоторые из них будут как будто немного сказочные, как будто для детей. Но это только кажется, что сказочные.
На разукрашенную елку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щелку
Закрытых наглухо дверей.
А няня топит печку в детской,
Огонь трещит, горит светло…
Но ангел тает. Он – немецкий.
Ему не больно и тепло.
Сначала тают крылья крошки,
Головка падает назад,
Сломались сахарные ножки
И в сладкой лужице лежат…
Потом и лужица засохла.
Хозяйка ищет – нет его…
А няня старая оглохла,
Ворчит, не помнит ничего…
Ломайтесь, тайте и умрите,
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! Погибайте! Что? в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка – душа…
Блоковеды полагают, что это стихотворение Блока «Сусальный ангел» родилось из рассказа Леонида Андреева «Ангелочек», написанного в 1899 году.
«И рядом с глазами отжившего человека сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезло настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу. Все добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о Боге души впитал в себя ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки».
(Это как раз из рассказа Леонида Андреева.)
Считается, что стихотворение Блока про елочного ангела написано после несчастья: в семье Блоков умирает ребенок (он не от Блока, это мы понимаем), а потом еще и зимой умирает отец Блока. Блок и Любовь Дмитриевна уезжают на время заграницу.
... Но есть у Блока и стихи как будто специально детские.
Ворона
Вот ворона на крыше покатой
Так с зимы и осталась лохматой…
А уж в воздухе – вешние звоны,
Даже дух занялся у вороны…
Вдруг запрыгала вбок глупым скоком,
Вниз на землю глядит она боком:
Что белеет под нежною травкой?
Вон желтеют под серою лавкой
Прошлогодние мокрые стружки…
Это все у вороны – игрушки,
И уж так-то ворона довольна,
Что весна, и дышать ей привольно!..
(1912 год)
Ничего от настоящего Блока.
Поэтому вернемся к тому Блоку, по-настоящему маленькому, к ребенку.
«Милая, крошечная мама!» – пишет он мальчиком. И еще через несколько писем: «Драгоценная, капельная мамочка».
Он, маленький, рассказывает милой крошечной капельной маме, что у него болит ухо. И что несмотря на то, что ему нельзя сырого, ему дали на завтрак что-то из ягод клубники. Но он все равно был так рад, что и не заметил. (Нет, вы уж определитесь, Александр Александрович, были так рады, что умяли то, чего вам нельзя, или не заметили, что умяли? Несостыковочка.)
Кроме уха, у него еще все время болит живот. Ну как болит? По-разному. Иногда немного побаливает, иногда сильно. А вот сегодня «живот не действовал».
Впрочем, жизнь идет своим чередом, и вчера была «мятель». А потом пришли и праздники.
«Елка все время стоит и я ем с нее шеколад и мармелад».
…Неудивительно, Сашенька, что у тебя все время болит живот.
«Живот мой не болит нисколько и действует очень хорошо каждый день. Только сегодня утром он подействовал не так, как в другие дни, но все-таки очень хорошо. Вчера уехал дядя Адысь и мы провожали его до самой колдобины».
Зайчик
Маленькому зайчику
На сырой ложбинке
Прежде глазки тешили
Белые цветочки…
Осенью расплакались
Тонкие былинки,
Лапки наступают
На жёлтые листочки.
Хмурая, дождливая
Наступила осень,
Всю капустку сняли,
Нечего украсть.
Бедный зайчик прыгает
Возле мокрых сосен,
Страшно в лапы волку
Серому попасть…
Думает о лете,
Прижимает уши,
На небо косится –
Неба не видать…
Только б потеплее,
Только бы посуше…
Очень неприятно
По воде ступать!
(1906 год)
Когда читаешь детские письма Блока, думаешь: он на самом деле такой нежный ребенок? Или это просто такая роль? Эпистолярная детская навязанная взрослыми привычка.
«А. Н. БЕКЕТОВУ.
Милый мой дидя, я очень тебя люблю мне тут нравятся собаки они постоянно ходят в сад, потому-что там привязали другую собаку которую зовут Цербер. Одна собак здесь мне особенно нравится ее зовут Барбос. Я бы очень хотел уехать в Шахматово. Здесь есть очень хорошие цветы. Я научился играть в крокет. Это мне очень понравилось. Мне здесь очень нравится, целую тебя. Твой Сашура».
(Знаки препинания оригинала соблюдены.)
Опять маленький Блок пишет дяде:
«Мулому диде.
Здесь бывает очень жарко. Раз было двадцать семь градусов в тени и 3 1 на солнце. Я купался два раза и после этого заболел. У меня сделался насморк, и заболел живот. После этого я совсем не купался. Иногда я катаюсь на бочке. Дедушка (4) уехал третьяго дня. Он жил здесь одну неделю. Еще раз крепко целую тебя».
... О детстве Блока вспоминает его родня.
Ребенок был слабый, болезненный. Но потом – со временем – выправился. Мария Андреевна Бекетова: «Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями».
В семье, конечно, существует культ маленького Саши.
«В играх Саша проявлял безумную страстность и большую силу воображения».
Он любит рисовать кораблики – и будет их рисовать даже уже взрослым. Но больше всего он любит свое Шахматово. Родовое имение. Каждое лето он там. Впервые его привезли шестимесячным. Холмистая и лесная местность с болотами, гатями и оврагами, с битым камнем на косогорах, с желтой глиной, с синей далью, средняя полоса России.
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь – она вошла.
Вот она – с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.
Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг?
Это – легкий образ рая,
Это – милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.
Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города...
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли...
Лесть, коварство, слава, злато –
Мимо, мимо, навсегда...
Человеческая тупость –
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда...
И опять – коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец –
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна... Что ж, конец?
Нет... еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе...
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
(14 мая 1914)
Помещичья усадьба стояла на высоком холме. К самому дому надо было подъезжать широким двором с круглыми куртинами шиповника, который потом воскреснет в «Возмездии».
«...Тенистый сад со старыми липами расположен на юго-восток, по другую сторону дома. Открыв стеклянную дверь столовой, выходившей окнами в сад, и вступив на террасу, всякий поражался широтой и разнообразием вида, который открывался влево. Перед домом песчаная площадка с цветниками, за площадкой – развесистые вековые липы и две высокие сосны. Столетние ели, березы, липы, серебристые тополя, вперемежку с кленами и орешником, составляли группы и аллеи. В саду было множество сирени, черемухи, белые и розовые розы, густая грядка белых нарциссов и другая такая же грядка лиловых ирисов. Одна из боковых дорожек, осененная очень старыми березами, вела к калитке, которая выводила в еловую аллею, круто спускающуюся к пруду. Пруд лежал в узкой долине, по которой бежал ручей, осененный огромными елями, березами, молодым ольшаником».
В уже упомянутой поэме «Возмездие» в ее второй главе возникнет этот образ, угол рая.
Огромный тополь серебристый
Склонял над домом свой шатёр,
Стеной шиповника душистой
Встречал въезжающих во двор...
... Здесь можно было ясно слышать,
Как тишина цветет и спит...
Бросает солнце листьев тени,
Да ветер клонит за окном
Столетние кусты сирени,
В которых тонет старый дом;
Да звук какой-то заглушенный,
Звук той же самой тишины,
Иль звон церковный отдаленный,
Иль гул... весны.
И дверь звенящая балкона
Открылась в липы и сирень,
И в синий купол небосклона,
И в лень окрестных деревень...
Белеет церковь над рекою,
За ней опять леса, поля...
И всей весенней красотою
Сияет русская земля.
... Но вернемся в маленькому Блоку: он пишет новое письмо.
«Милая бабушка!
У меня бол[ит]ел живот и меня обманули, дав мне касторки в виде эмульсии Я уж два дня не ходил в гимназию, – завтра пойду. Мне очень хочется спать, – теперь это бывает всегда очень рано. Я пишу через транспарант который мне дала мама, – из бумаги, которую ей подарила тетя Феля. Тетя Феля подарила маме бумагу для маленьких и для больших записок. Для маленьких записок в коробке, которая покрыта лицами кис. Для большой, в коробке с птичками. Потом я подарил маме книгу для записывания, а Франции – большой флакон с духами и розу. Тогда еще распустилась только одна, а теперь две уже цветут. Оне очень красивы и хорошо пахнут. Надеюсь, что ты скоро к нам приедешь. Вот уж скоро и Пасха! Время идет очень скоро. Я кончил самую главную часть маминой полочки, и пилю кронштейн. Сегодня я сломал две последние пилки. Мама мне купит клею, [и] пилок и дерева. Полочка будет хорошенькая. Я смотрел бумагу, которую ты мне подарила в ней есть очень хорошенькие бумажки с ласточками. Нашего Милорда (5) украли, ты даже и не видала его. Он был очень смешной и неуклюжий. Морда у него желтая с черным и добрые глаза.
Целую тебя.
Твой Сашура. Приезжай как можно скорее, я о тебе соскучился».
Читаешь детские письма, и не можешь избавиться от знания, что вот ребенок вырастет – и все запачкается в жизни, запутается, будет болеть. Что вот это выросший уже Блок однажды напишет:
Унижение
В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).
Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер...
Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука...
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка...
Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми...
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
Разве рад я сегодняшней встрече?
Что ты ликом бела, словно плат?
Что в твои обнаженные плечи
Бьет огромный холодный закат?
Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой...
В желтом, зимнем, огромном закате
Утонула (так пышно!) кровать...
Еще тесно дышать от объятий,
Но ты свищешь опять и опять...
Он не весел – твой свист замогильный...
Чу! опять – бормотание шпор...
Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер...
Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
Я – не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук!
...Где ты, маленький Саша? Ау.
Тут недавно сделал такую запись с этой цитатой в одной из инет-сетей, прочитав несколько писем маленького Александра Блока. Подумал: «Это же почти будущий "Соловьиный сад"».
Пусть укрыла от дольнего горя
Утонувшая в розах стена, –
Заглушить рокотание моря
Соловьиная песнь не вольна!
И вступившая в пенье тревога
Рокот волн до меня донесла...
Вдруг – виденье: большая дорога
И усталая поступь осла...
Двенадцатилетний Александр Блок пишет свое письмо к матери про розы и котлету. Понятно, что он ест не нашу котлету (крученую, с белым хлебом, в сухарях). Он ест котлету на косточке. Но она ему все равно не нравится. А за окном – розы.
Маленький Блок еще не знает, какие будет писать стихи, когда станет гением. Не знает, что некоторые из них будут как будто немного сказочные, как будто для детей. Но это только кажется, что сказочные.
На разукрашенную елку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щелку
Закрытых наглухо дверей.
А няня топит печку в детской,
Огонь трещит, горит светло…
Но ангел тает. Он – немецкий.
Ему не больно и тепло.
Сначала тают крылья крошки,
Головка падает назад,
Сломались сахарные ножки
И в сладкой лужице лежат…
Потом и лужица засохла.
Хозяйка ищет – нет его…
А няня старая оглохла,
Ворчит, не помнит ничего…
Ломайтесь, тайте и умрите,
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! Погибайте! Что? в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка – душа…
Блоковеды полагают, что это стихотворение Блока «Сусальный ангел» родилось из рассказа Леонида Андреева «Ангелочек», написанного в 1899 году.
«И рядом с глазами отжившего человека сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезло настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу. Все добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о Боге души впитал в себя ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки».
(Это как раз из рассказа Леонида Андреева.)
Считается, что стихотворение Блока про елочного ангела написано после несчастья: в семье Блоков умирает ребенок (он не от Блока, это мы понимаем), а потом еще и зимой умирает отец Блока. Блок и Любовь Дмитриевна уезжают на время заграницу.
... Но есть у Блока и стихи как будто специально детские.
Ворона
Вот ворона на крыше покатой
Так с зимы и осталась лохматой…
А уж в воздухе – вешние звоны,
Даже дух занялся у вороны…
Вдруг запрыгала вбок глупым скоком,
Вниз на землю глядит она боком:
Что белеет под нежною травкой?
Вон желтеют под серою лавкой
Прошлогодние мокрые стружки…
Это все у вороны – игрушки,
И уж так-то ворона довольна,
Что весна, и дышать ей привольно!..
(1912 год)
Ничего от настоящего Блока.
Поэтому вернемся к тому Блоку, по-настоящему маленькому, к ребенку.
«Милая, крошечная мама!» – пишет он мальчиком. И еще через несколько писем: «Драгоценная, капельная мамочка».
Он, маленький, рассказывает милой крошечной капельной маме, что у него болит ухо. И что несмотря на то, что ему нельзя сырого, ему дали на завтрак что-то из ягод клубники. Но он все равно был так рад, что и не заметил. (Нет, вы уж определитесь, Александр Александрович, были так рады, что умяли то, чего вам нельзя, или не заметили, что умяли? Несостыковочка.)
Кроме уха, у него еще все время болит живот. Ну как болит? По-разному. Иногда немного побаливает, иногда сильно. А вот сегодня «живот не действовал».
Впрочем, жизнь идет своим чередом, и вчера была «мятель». А потом пришли и праздники.
«Елка все время стоит и я ем с нее шеколад и мармелад».
…Неудивительно, Сашенька, что у тебя все время болит живот.
«Живот мой не болит нисколько и действует очень хорошо каждый день. Только сегодня утром он подействовал не так, как в другие дни, но все-таки очень хорошо. Вчера уехал дядя Адысь и мы провожали его до самой колдобины».
Зайчик
Маленькому зайчику
На сырой ложбинке
Прежде глазки тешили
Белые цветочки…
Осенью расплакались
Тонкие былинки,
Лапки наступают
На жёлтые листочки.
Хмурая, дождливая
Наступила осень,
Всю капустку сняли,
Нечего украсть.
Бедный зайчик прыгает
Возле мокрых сосен,
Страшно в лапы волку
Серому попасть…
Думает о лете,
Прижимает уши,
На небо косится –
Неба не видать…
Только б потеплее,
Только бы посуше…
Очень неприятно
По воде ступать!
(1906 год)
Когда читаешь детские письма Блока, думаешь: он на самом деле такой нежный ребенок? Или это просто такая роль? Эпистолярная детская навязанная взрослыми привычка.
«А. Н. БЕКЕТОВУ.
Милый мой дидя, я очень тебя люблю мне тут нравятся собаки они постоянно ходят в сад, потому-что там привязали другую собаку которую зовут Цербер. Одна собак здесь мне особенно нравится ее зовут Барбос. Я бы очень хотел уехать в Шахматово. Здесь есть очень хорошие цветы. Я научился играть в крокет. Это мне очень понравилось. Мне здесь очень нравится, целую тебя. Твой Сашура».
(Знаки препинания оригинала соблюдены.)
Опять маленький Блок пишет дяде:
«Мулому диде.
Здесь бывает очень жарко. Раз было двадцать семь градусов в тени и 3 1 на солнце. Я купался два раза и после этого заболел. У меня сделался насморк, и заболел живот. После этого я совсем не купался. Иногда я катаюсь на бочке. Дедушка (4) уехал третьяго дня. Он жил здесь одну неделю. Еще раз крепко целую тебя».
... О детстве Блока вспоминает его родня.
Ребенок был слабый, болезненный. Но потом – со временем – выправился. Мария Андреевна Бекетова: «Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями».
В семье, конечно, существует культ маленького Саши.
«В играх Саша проявлял безумную страстность и большую силу воображения».
Он любит рисовать кораблики – и будет их рисовать даже уже взрослым. Но больше всего он любит свое Шахматово. Родовое имение. Каждое лето он там. Впервые его привезли шестимесячным. Холмистая и лесная местность с болотами, гатями и оврагами, с битым камнем на косогорах, с желтой глиной, с синей далью, средняя полоса России.
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь – она вошла.
Вот она – с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.
Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг?
Это – легкий образ рая,
Это – милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.
Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города...
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли...
Лесть, коварство, слава, злато –
Мимо, мимо, навсегда...
Человеческая тупость –
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда...
И опять – коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец –
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна... Что ж, конец?
Нет... еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе...
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
(14 мая 1914)
Помещичья усадьба стояла на высоком холме. К самому дому надо было подъезжать широким двором с круглыми куртинами шиповника, который потом воскреснет в «Возмездии».
«...Тенистый сад со старыми липами расположен на юго-восток, по другую сторону дома. Открыв стеклянную дверь столовой, выходившей окнами в сад, и вступив на террасу, всякий поражался широтой и разнообразием вида, который открывался влево. Перед домом песчаная площадка с цветниками, за площадкой – развесистые вековые липы и две высокие сосны. Столетние ели, березы, липы, серебристые тополя, вперемежку с кленами и орешником, составляли группы и аллеи. В саду было множество сирени, черемухи, белые и розовые розы, густая грядка белых нарциссов и другая такая же грядка лиловых ирисов. Одна из боковых дорожек, осененная очень старыми березами, вела к калитке, которая выводила в еловую аллею, круто спускающуюся к пруду. Пруд лежал в узкой долине, по которой бежал ручей, осененный огромными елями, березами, молодым ольшаником».
В уже упомянутой поэме «Возмездие» в ее второй главе возникнет этот образ, угол рая.
Огромный тополь серебристый
Склонял над домом свой шатёр,
Стеной шиповника душистой
Встречал въезжающих во двор...
... Здесь можно было ясно слышать,
Как тишина цветет и спит...
Бросает солнце листьев тени,
Да ветер клонит за окном
Столетние кусты сирени,
В которых тонет старый дом;
Да звук какой-то заглушенный,
Звук той же самой тишины,
Иль звон церковный отдаленный,
Иль гул... весны.
И дверь звенящая балкона
Открылась в липы и сирень,
И в синий купол небосклона,
И в лень окрестных деревень...
Белеет церковь над рекою,
За ней опять леса, поля...
И всей весенней красотою
Сияет русская земля.
... Но вернемся в маленькому Блоку: он пишет новое письмо.
«Милая бабушка!
У меня бол[ит]ел живот и меня обманули, дав мне касторки в виде эмульсии Я уж два дня не ходил в гимназию, – завтра пойду. Мне очень хочется спать, – теперь это бывает всегда очень рано. Я пишу через транспарант который мне дала мама, – из бумаги, которую ей подарила тетя Феля. Тетя Феля подарила маме бумагу для маленьких и для больших записок. Для маленьких записок в коробке, которая покрыта лицами кис. Для большой, в коробке с птичками. Потом я подарил маме книгу для записывания, а Франции – большой флакон с духами и розу. Тогда еще распустилась только одна, а теперь две уже цветут. Оне очень красивы и хорошо пахнут. Надеюсь, что ты скоро к нам приедешь. Вот уж скоро и Пасха! Время идет очень скоро. Я кончил самую главную часть маминой полочки, и пилю кронштейн. Сегодня я сломал две последние пилки. Мама мне купит клею, [и] пилок и дерева. Полочка будет хорошенькая. Я смотрел бумагу, которую ты мне подарила в ней есть очень хорошенькие бумажки с ласточками. Нашего Милорда (5) украли, ты даже и не видала его. Он был очень смешной и неуклюжий. Морда у него желтая с черным и добрые глаза.
Целую тебя.
Твой Сашура. Приезжай как можно скорее, я о тебе соскучился».
Читаешь детские письма, и не можешь избавиться от знания, что вот ребенок вырастет – и все запачкается в жизни, запутается, будет болеть. Что вот это выросший уже Блок однажды напишет:
Унижение
В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).
Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер...
Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука...
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка...
Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми...
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
Разве рад я сегодняшней встрече?
Что ты ликом бела, словно плат?
Что в твои обнаженные плечи
Бьет огромный холодный закат?
Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой...
В желтом, зимнем, огромном закате
Утонула (так пышно!) кровать...
Еще тесно дышать от объятий,
Но ты свищешь опять и опять...
Он не весел – твой свист замогильный...
Чу! опять – бормотание шпор...
Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер...
Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
Я – не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук!
...Где ты, маленький Саша? Ау.