Ездили в составе делегации Российского Союза Писателей на мое выступление в рамках фестиваля «Книжный маяк Петербурга». В частности, там на вечере был вопрос из зала про Игоря Северянина. Его принято немного ругать (и за дело: например, я всегда вижу, что в тексте он не дотягивает финал, немного его «спускает»), но я не мог не вспомнить, что, например, такой щепетильный в текстовом смысле поэт как Окуджава считал немного расхристанного поэта Игоря Северянина своим любимым. Правда, странно?
Грозной битвы пылают пожары,
И пора уж коней под седло...
Изготовились к схватке гусары –
Их счастливое время пришло.
Впереди командир,
На нем новый мундир,
А за ним эскадрон
После зимних квартир.
А молодой гусар,
В Амалию влюбленный,
Он все стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Все погибли в бою. Флаг приспущен.
И земные дела не для них.
И летят они в райские кущи
На конях на крылатых своих:
Впереди командир,
На нем рваный мундир,
Следом юный гусар
Покидает сей мир.
Но чудится ему,
Что он опять влюбленный,
Опять стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Вот иные столетья настали,
И несчетно воды утекло.
И давно уже нет той Амальи,
И в музее пылится седло.
Позабыт командир –
Дам уездных кумир.
Жаждет новых потех
Просвещенный наш мир.
А юный тот гусар,
В Наталию влюбленный,
Опять стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Это Окуджава.
И вдруг сразу становится понятным, почему он любил Северянина, какую именно ноту брал у действительно талантливого поэта.
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Его уже Игорь Северянин.
...Уже в сторону. Иногда думаешь, что никто из нас, какая бы там ни была ажурная пена, какие бы сонаты ни звучали, кто бы когда-то ни стоял коленопреклонённым, так и не научился потом расставаться красиво. Обиды, несправедливые письма. Но это на самом деле неважно.
Если что-то настоящее было, оно вернется потом через пустыню разрыва. Окропит нам печалью сердце, но вернется. Мы всех простим. Ничто так не живуче в нас, как царапина сердца.
Кавалергарды, век недолог,
и потому так сладок он.
Поет труба, откинут полог,
и где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
но командир уже в седле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Течет шампанское рекою,
и взгляд туманится слегка,
и все как будто под рукою,
и все как будто на века.
Но как ни сладок мир подлунный –
лежит тревога на челе…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
покуда кровь не пролилась…
Крест деревянный иль чугунный
назначен нам в грядущей мгле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
(Булат Окуджава)
Все рано или поздно выстроится в одну понятную схему, в узор. Всё станет кружевом.
Мы едем с моими прекрасными попутчиками в поезде «Москва-Петербург» и иногда говорим о судьбе и любви. Ну а о чем еще говорить в поезде? Вечные русские разговоры.
«– Они говорят, – вступился адвокат, указывая на даму, – что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности – любовь, если хотите, – не имеет в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? – обратился он к даме.
Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли».
Это из «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого.
Игорь Северянин много мог рассказать про «ничего нравственно-обязательное», про измены.
Фелисса Круут, его первая жена, тоже: она долго и терпеливо сносила все его закавыченные «шалости». Каждый гастрольный тур тянул за собой очередной бурный роман.
И пускай она сама потом выгнала мужа из дома – разве это утешит? Тебя не утешит даже потом стихотворение-панегирик, который напишут то ли в сожаление, то ли в извинение.
Нас двадцать лет связуют – жизни треть,
И ты мне дорога совсем особо,
Я при тебе хотел бы умереть:
Любовь моя воистину до гроба…
…Одна мечта: вернуться бы к тебе,
О, невознаградимая утрата!
В богоспасаемой моей судьбе
Ты героиня Гёте, ты – Сперата.
Сперата ты или не Сперата (это одна из героинь длинной книги Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера»), тебя это не утешит.
Если любил – зачем изменять? Если тебя выгнали – чего ты рвешься назад?
– Мой конь притомился,
стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать?
Скажите мне, будьте добры.
– Вдоль Красной реки, моя радость,
вдоль Красной реки,
До Синей горы, моя радость,
до Синей горы.
– А как мне проехать туда?
Притомился мой конь.
Скажите, пожалуйста,
как мне проехать туда?
– На ясный огонь, моя радость,
на ясный огонь,
Езжай на огонь, моя радость,
найдешь без труда.
– А где же тот ясный огонь?
Почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
– Фонарщик был должен зажечь,
да, наверное, спит,
фонарщик-то спит, моя радость…
А я ни при чем.
И снова он едет один,
без дороги,
во тьму.
Куда же он едет,
ведь ночь подступила к глазам!..
– Ты что потерял, моя радость? -
кричу я ему.
И он отвечает:
– Ах, если б я знал это сам…
(Булат Окуджава)
Ах, если бы я знал это сам. Зачем так устроил свою жизнь, что она запуталась, как цветок в траве у забора.
Поля мои, волнистые поля:
Кирпичные мониста щавеля
И вереск, и ромашка, и лопух.
Как много слышит глаз и видит слух!
Я прохожу по берегу реки.
Сапфирами лучатся васильки,
В оправе золотой хлебов склонясь,
Я слышу, как в реке плеснулся язь.
(Игорь Северянин)
...В родственных легендах семьи Круут хранилась история, как в конце 1934 года Игоря Северянина стала шантажировать некая особа из Таллина.
Как утверждала сама жена, школьная учительница Вера Борисовна Коренди стала писать Северянину длинные письма, отсылать многочисленные телеграммы.
Писала, что любит его безумно, выводила сиреневым почерком, что даже готова убить себя из-за этой великой любви. Но только в том случае, если он не приедет к ней в Таллин.
Где-то прочитал, что в одном таком письме Вера Борисовна даже спрогнозировала сразу пять видов самоубийства, если он не приедет. (От таких людей надо стразу бежать, это мое четкое убеждение. Но Игорю Васильевичу Северянину казалось иначе. Льстило.)
Однажды он показал жене (хорош гусь, нечего сказать) эти письма и телеграммы и сказал:
– Ну, посмотри, что пишет человек! Она ведь действительно может что-нибудь сделать, и я буду на всю жизнь виноватым. Я не могу допустить этого. Я должен съездить и поговорить с ней. Наконец, убедить ее оставить меня в покое. Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном.
Где-то мы это уже слышали. Хочет быть здесь – но едет туда. Тебя оставить могу, а эту бедняжку нет, надо съездить (зачем?).
Тьмою здесь все занавешено
и тишина как на дне…
Ваше величество женщина,
да неужели – ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
как вы решились сюда?
О, ваш приход – как пожарище.
Дымно, и трудно дышать…
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
(Булат Окуджава)
Да нет, не перепутали. Век все расставит по своим местам.
Уже в позднем советском письме (Северянин уже сорок лет как умер) пожилая Вера Борисовна Коренди в 1987 году одному из корреспондентов напишет:
«Посылаю Вам несколько стихотворений. Предупреждаю Вас, что очень вредным типом является Юрий Шумаков... Он распространяет ложные сведения, будто поэт сам продавал свои книги с автографом... Ходил даже по отелям, отыскивая приезжих "знаменитостей"... Даже продавал рыбу! Это наглейшая ложь и ее надо прекратить!»
А потом сама и проговорится.
«Книги продавала я. У меня была такая записка: "Предъявительница этой записки удостоена великой чести служения искусству, путем распространения моей книги: "Рояль Леандра". И. Северянин"».
То есть всё-таки Северянин свои книги продавал. Ничего, кстати, не вижу постыдного.
***
Раньше паюсной икрою мы намазывали булки.
Слоем толстым маслянистым приникала к ним икра.
Без икры не обходилось пикника или прогулки.
Пили мы за осетрину – за подругу осетра.
(...)
Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь,
Как бывало ни встоскуешь – лишь в столовую войдёшь:
На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь,
Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнёшь!..
«Как бывало ни озябнешь». У Игоря Северянина есть известное стихотворение. Оно о том, как он представлял себе свои похороны. «Как хороши, как свежи были розы» – это навязшее в зубах стихотворение из хрестоматий Северянин переделывает по-своему.
Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых.
Не повезут поэта лошади, —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.
Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.
Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!
К сожалению, Северянина похоронят совсем по-другому.
Ни гроба фарфорового (Таллин уже заняли немцы), ни полонеза Филины. Хоронили в обычном.
Но и тут свидетельства слегка разнятся.
Коренди пишет: «20 декабря он ушел из жизни на моих руках. Хоронила его моя семья. Был хор Никольской церкви. Все было красиво и скорбно. Приехала и Ф.Круут. Она бросилась мне на шею и сказала: "Он ушел к вам по доброй воле. У нас любви уже через год не было"».
А исследователь Николай Петров утверждает следующее:
«Он умер в оккупированном немцами Таллине на руках у Валерии Борисовны Запольской, младшей сестры Веры Коренди, последней своей сожительницы. Похороны организовал писатель Юхан Яйк. О смерти поэта объявили по радио. Жена поэта Фелисса и ее сестра Линда получили от немецкой военной администрации разрешение приехать в Таллин на похороны. Гроб везли на телеге.
Похоронить поэта в фамильной ограде семья Запольских не разрешила, потому что он сожительствовал с Верой Борисовной в блуде. Гроб закопали в чужой ограде. Хоронили поэта четыре женщины: сестры Круут и сестры Запольские. Юхан Яйк воткнул в свежий могильный холм простой деревянный крест, и никто из них не вспоминал про «классические розы». Шел мокрый снег, и не было у могилы никакой страны и ни единой розы, а только еловый лапник. Не было и поминальной трапезы. С кладбища каждый ушел своей дорогой».
Каждый своей дорогой. На ясный огонь дома, каждый иди на ясный огонь дома, моя радость, найдешь без труда – дом свой мы всегда найдем без утра, с похорон ли возвращаемся или со свадьбы.
Как писал Булат Окуджава:
Когда метель кричит, как зверь –
Протяжно и сердито,
Не запирайте вашу дверь,
Пусть будет дверь открыта.
И если ляжет дальний путь
Нелегкий путь, представьте,
Дверь не забудьте распахнуть,
Открытой дверь оставьте.
И, уходя в ночной тиши,
Без лишних слов решайте:
Огонь сосны с огнем души
В печи перемешайте.
Пусть будет теплою стена
И мягкою – скамейка…
Дверям закрытым – грош цена,
Замку цена – копейка!
Но мы вернемся – с похорон или со свадьбы, запрем понадежней дверь, чтоб не впустить ни весенний шалый ветер, ни метель, ни немца, ни Шопена – никого.
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги – та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
потому что перед ней две дороги – та и эта,
та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.
Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа,
и куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
неизменно впереди две дороги – та и эта,
без которых невозможно, как без неба и земли.
(Булат Окуджава)
Не сольются – это мы знаем точно. Какие бы сапфиры и васильки нам ни шептали об обратном.
Грозной битвы пылают пожары,
И пора уж коней под седло...
Изготовились к схватке гусары –
Их счастливое время пришло.
Впереди командир,
На нем новый мундир,
А за ним эскадрон
После зимних квартир.
А молодой гусар,
В Амалию влюбленный,
Он все стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Все погибли в бою. Флаг приспущен.
И земные дела не для них.
И летят они в райские кущи
На конях на крылатых своих:
Впереди командир,
На нем рваный мундир,
Следом юный гусар
Покидает сей мир.
Но чудится ему,
Что он опять влюбленный,
Опять стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Вот иные столетья настали,
И несчетно воды утекло.
И давно уже нет той Амальи,
И в музее пылится седло.
Позабыт командир –
Дам уездных кумир.
Жаждет новых потех
Просвещенный наш мир.
А юный тот гусар,
В Наталию влюбленный,
Опять стоит пред ней
Коленопреклоненный.
Это Окуджава.
И вдруг сразу становится понятным, почему он любил Северянина, какую именно ноту брал у действительно талантливого поэта.
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Его уже Игорь Северянин.
...Уже в сторону. Иногда думаешь, что никто из нас, какая бы там ни была ажурная пена, какие бы сонаты ни звучали, кто бы когда-то ни стоял коленопреклонённым, так и не научился потом расставаться красиво. Обиды, несправедливые письма. Но это на самом деле неважно.
Если что-то настоящее было, оно вернется потом через пустыню разрыва. Окропит нам печалью сердце, но вернется. Мы всех простим. Ничто так не живуче в нас, как царапина сердца.
Кавалергарды, век недолог,
и потому так сладок он.
Поет труба, откинут полог,
и где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
но командир уже в седле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Течет шампанское рекою,
и взгляд туманится слегка,
и все как будто под рукою,
и все как будто на века.
Но как ни сладок мир подлунный –
лежит тревога на челе…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
покуда кровь не пролилась…
Крест деревянный иль чугунный
назначен нам в грядущей мгле…
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
(Булат Окуджава)
Все рано или поздно выстроится в одну понятную схему, в узор. Всё станет кружевом.
Мы едем с моими прекрасными попутчиками в поезде «Москва-Петербург» и иногда говорим о судьбе и любви. Ну а о чем еще говорить в поезде? Вечные русские разговоры.
«– Они говорят, – вступился адвокат, указывая на даму, – что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности – любовь, если хотите, – не имеет в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? – обратился он к даме.
Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли».
Это из «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого.
Игорь Северянин много мог рассказать про «ничего нравственно-обязательное», про измены.
Фелисса Круут, его первая жена, тоже: она долго и терпеливо сносила все его закавыченные «шалости». Каждый гастрольный тур тянул за собой очередной бурный роман.
И пускай она сама потом выгнала мужа из дома – разве это утешит? Тебя не утешит даже потом стихотворение-панегирик, который напишут то ли в сожаление, то ли в извинение.
Нас двадцать лет связуют – жизни треть,
И ты мне дорога совсем особо,
Я при тебе хотел бы умереть:
Любовь моя воистину до гроба…
…Одна мечта: вернуться бы к тебе,
О, невознаградимая утрата!
В богоспасаемой моей судьбе
Ты героиня Гёте, ты – Сперата.
Сперата ты или не Сперата (это одна из героинь длинной книги Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера»), тебя это не утешит.
Если любил – зачем изменять? Если тебя выгнали – чего ты рвешься назад?
– Мой конь притомился,
стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать?
Скажите мне, будьте добры.
– Вдоль Красной реки, моя радость,
вдоль Красной реки,
До Синей горы, моя радость,
до Синей горы.
– А как мне проехать туда?
Притомился мой конь.
Скажите, пожалуйста,
как мне проехать туда?
– На ясный огонь, моя радость,
на ясный огонь,
Езжай на огонь, моя радость,
найдешь без труда.
– А где же тот ясный огонь?
Почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
– Фонарщик был должен зажечь,
да, наверное, спит,
фонарщик-то спит, моя радость…
А я ни при чем.
И снова он едет один,
без дороги,
во тьму.
Куда же он едет,
ведь ночь подступила к глазам!..
– Ты что потерял, моя радость? -
кричу я ему.
И он отвечает:
– Ах, если б я знал это сам…
(Булат Окуджава)
Ах, если бы я знал это сам. Зачем так устроил свою жизнь, что она запуталась, как цветок в траве у забора.
Поля мои, волнистые поля:
Кирпичные мониста щавеля
И вереск, и ромашка, и лопух.
Как много слышит глаз и видит слух!
Я прохожу по берегу реки.
Сапфирами лучатся васильки,
В оправе золотой хлебов склонясь,
Я слышу, как в реке плеснулся язь.
(Игорь Северянин)
...В родственных легендах семьи Круут хранилась история, как в конце 1934 года Игоря Северянина стала шантажировать некая особа из Таллина.
Как утверждала сама жена, школьная учительница Вера Борисовна Коренди стала писать Северянину длинные письма, отсылать многочисленные телеграммы.
Писала, что любит его безумно, выводила сиреневым почерком, что даже готова убить себя из-за этой великой любви. Но только в том случае, если он не приедет к ней в Таллин.
Где-то прочитал, что в одном таком письме Вера Борисовна даже спрогнозировала сразу пять видов самоубийства, если он не приедет. (От таких людей надо стразу бежать, это мое четкое убеждение. Но Игорю Васильевичу Северянину казалось иначе. Льстило.)
Однажды он показал жене (хорош гусь, нечего сказать) эти письма и телеграммы и сказал:
– Ну, посмотри, что пишет человек! Она ведь действительно может что-нибудь сделать, и я буду на всю жизнь виноватым. Я не могу допустить этого. Я должен съездить и поговорить с ней. Наконец, убедить ее оставить меня в покое. Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном.
Где-то мы это уже слышали. Хочет быть здесь – но едет туда. Тебя оставить могу, а эту бедняжку нет, надо съездить (зачем?).
Тьмою здесь все занавешено
и тишина как на дне…
Ваше величество женщина,
да неужели – ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
как вы решились сюда?
О, ваш приход – как пожарище.
Дымно, и трудно дышать…
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
(Булат Окуджава)
Да нет, не перепутали. Век все расставит по своим местам.
Уже в позднем советском письме (Северянин уже сорок лет как умер) пожилая Вера Борисовна Коренди в 1987 году одному из корреспондентов напишет:
«Посылаю Вам несколько стихотворений. Предупреждаю Вас, что очень вредным типом является Юрий Шумаков... Он распространяет ложные сведения, будто поэт сам продавал свои книги с автографом... Ходил даже по отелям, отыскивая приезжих "знаменитостей"... Даже продавал рыбу! Это наглейшая ложь и ее надо прекратить!»
А потом сама и проговорится.
«Книги продавала я. У меня была такая записка: "Предъявительница этой записки удостоена великой чести служения искусству, путем распространения моей книги: "Рояль Леандра". И. Северянин"».
То есть всё-таки Северянин свои книги продавал. Ничего, кстати, не вижу постыдного.
***
Раньше паюсной икрою мы намазывали булки.
Слоем толстым маслянистым приникала к ним икра.
Без икры не обходилось пикника или прогулки.
Пили мы за осетрину – за подругу осетра.
(...)
Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь,
Как бывало ни встоскуешь – лишь в столовую войдёшь:
На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь,
Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнёшь!..
«Как бывало ни озябнешь». У Игоря Северянина есть известное стихотворение. Оно о том, как он представлял себе свои похороны. «Как хороши, как свежи были розы» – это навязшее в зубах стихотворение из хрестоматий Северянин переделывает по-своему.
Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых.
Не повезут поэта лошади, —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.
Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.
Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!
К сожалению, Северянина похоронят совсем по-другому.
Ни гроба фарфорового (Таллин уже заняли немцы), ни полонеза Филины. Хоронили в обычном.
Но и тут свидетельства слегка разнятся.
Коренди пишет: «20 декабря он ушел из жизни на моих руках. Хоронила его моя семья. Был хор Никольской церкви. Все было красиво и скорбно. Приехала и Ф.Круут. Она бросилась мне на шею и сказала: "Он ушел к вам по доброй воле. У нас любви уже через год не было"».
А исследователь Николай Петров утверждает следующее:
«Он умер в оккупированном немцами Таллине на руках у Валерии Борисовны Запольской, младшей сестры Веры Коренди, последней своей сожительницы. Похороны организовал писатель Юхан Яйк. О смерти поэта объявили по радио. Жена поэта Фелисса и ее сестра Линда получили от немецкой военной администрации разрешение приехать в Таллин на похороны. Гроб везли на телеге.
Похоронить поэта в фамильной ограде семья Запольских не разрешила, потому что он сожительствовал с Верой Борисовной в блуде. Гроб закопали в чужой ограде. Хоронили поэта четыре женщины: сестры Круут и сестры Запольские. Юхан Яйк воткнул в свежий могильный холм простой деревянный крест, и никто из них не вспоминал про «классические розы». Шел мокрый снег, и не было у могилы никакой страны и ни единой розы, а только еловый лапник. Не было и поминальной трапезы. С кладбища каждый ушел своей дорогой».
Каждый своей дорогой. На ясный огонь дома, каждый иди на ясный огонь дома, моя радость, найдешь без труда – дом свой мы всегда найдем без утра, с похорон ли возвращаемся или со свадьбы.
Как писал Булат Окуджава:
Когда метель кричит, как зверь –
Протяжно и сердито,
Не запирайте вашу дверь,
Пусть будет дверь открыта.
И если ляжет дальний путь
Нелегкий путь, представьте,
Дверь не забудьте распахнуть,
Открытой дверь оставьте.
И, уходя в ночной тиши,
Без лишних слов решайте:
Огонь сосны с огнем души
В печи перемешайте.
Пусть будет теплою стена
И мягкою – скамейка…
Дверям закрытым – грош цена,
Замку цена – копейка!
Но мы вернемся – с похорон или со свадьбы, запрем понадежней дверь, чтоб не впустить ни весенний шалый ветер, ни метель, ни немца, ни Шопена – никого.
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги – та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
потому что перед ней две дороги – та и эта,
та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.
Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа,
и куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
неизменно впереди две дороги – та и эта,
без которых невозможно, как без неба и земли.
(Булат Окуджава)
Не сольются – это мы знаем точно. Какие бы сапфиры и васильки нам ни шептали об обратном.