Современная литература
Современная литература
Поэзия

Игорь Караулов: «Повезло же мне, что я волшебник, обладатель искры неземной…»

Олег Демидов

С точки зрения антропологии мир не безупречен, потому что человек, который берётся и в качестве точки отсчёта, и в качестве «подзорной трубы», изначально грешен. Задача деятеля искусства – может быть, самого грешного из нас, ибо он посягает на работу Бога-творца! – утешить и показать, что всё не так уж страшно: «Ты, да я, да мы с тобой – пам-пара-рам».

Поэт, если он действительно поэт, берёт на вооружение не только слово (этим ограничиваются бесчисленные члены союзов писателей и не понимают своей ограниченности), но и музыку: как блоковскую «небесную музыку сфер», так и музыкальное звучание сегодняшнего дня (Борис Рыжий называл это музы́кой), где замешаны различные сленги и интернет-культура с её мемами («Девочка пишет: шарик улетел. / Девушка пишет: а был голубой. / Женщина пишет про адюльтер / и качает крашенной головой»), популярная музыка и провинциальный быт.

Почему актуальная поэзия, табуны феминисток и бесконечные эпигоны самых разных «истов» не способны выйти за рамки своего микро-мира? Потому что им нечего предложить читателю. Они обвиняют его в необразованности и безвкусии; говорят, что это нормально, когда серьёзных поэтов не воспринимают современники, а принимают столетия спустя потомки.

Но, откровенно говоря, это не более, чем самоуспокоение. На деле же они не могут расслышать, что происходит вокруг. Они глухи. Они слышат драку за соседней стеной и бегут сочинять «портянки» о тяжком положении женщин в России и мире. Слушают новости по радио, а после начинают деконструировать реальность хотя бы в художественном тексте. И так, и этак прорабатывают свои травмы – и успокаиваются. А реального звучания всё равно не могут постичь.

К счастью, есть поэты, у которых со слухом всё в порядке. Один из них – Игорь Караулов. Его новая книга «День святого Валентина» представляет собой именно такой сборник мелодий – современных, эклектичных, одновременно печальнейших и драйвовых, и потому очень русских.

Покажу, как это происходит на примере одного стихотворения:

Мы поедем на такси
к ресторанам у воды,
где веселие Руси,
пирсы, полные еды.
Катит волны Тихий Дон
в темноте, на глубине.
Белоснежный стадион
в фиолетовом огне.
Мене, текел, упарсин?
«Баста» пишут на стене.
Мы выходим из такси
в белом дыме и огне.

Первые двенадцать строк этого стихотворения – только поиск ритма и вхождения в него. Они, конечно, опредмечены: лирический герой садится с возлюбленной в такси и куда-то едет. Четырёхстопный хорей – по своей природе «детский», игровой, несерьёзный – настраивает именно на такой легкодумный лад. Картины, а чаще картинки, которые проносятся перед глазами, создают фон. И уже из фона вырастает что-то принципиально иное:

Тридцать свадеб здесь гудят,
будто гнёзда диких ос.
Скоро, скоро листопад,
не успеть пожить всерьёз.
Тридцать свадеб, тридцать гнёзд,
Песня пламени и льда.
Произносишь первый тост
и сгораешь от стыда.

Эти восемь строчек уже показывают, что Караулов уловил ритмику и готов с ней взаимодействовать. Знаете, что отличает рифмоплёта от истинного поэта? Первый умело копирует небесную музыку сфер и окружающую музы́ку, а второй растворяется в них, тем самым облагораживая их и облагораживаясь сам.

Трижды списанных певиц
молодые голоса
и шальных императриц
будто волны, телеса.
Белый танец, красный нос,
запах хлебного вина.
Я люблю тебя до слёз,
мой народ, моя страна.
Платье просто шикардос,
пламенеющая грудь.
Я люблю тебя до слёз,
Расскажи кому-нибудь.

Провинциальные русские хиты Ирины Аллегровой («Шальная императрица») и Александра Серова («Я люблю тебя до слёз») смешиваются со сленгом спальных районов и накладываются всё на тот же «несерьёзный» четырёхстопный хорей – и всё это вместе неожиданно приобретает уже трагической звучание. Сначала на это повлиял Джордж Мартин, потом – наша попса.

Я люблю тебя до слёз
пьяных, трезвых по лицу.
Это просто поллиноз –
аллергия на пыльцу.
Я схожу сейчас до звёзд,
где тут, где тут туалет?
По мосту из белых роз
мы спасёмся тет-а-тет.
По мосту из белых роз –
или розовых? да ну…
На Луну? Да не вопрос.
На Луну так на Луну.

Игорь Караулов пытается избавиться от навязавшейся музы́ки, уходит в сарказм (поллиноз и хождение до звёзд, что равно хождению до ветру), но это не помогает. Не потому что поэт не способен технически выйти из этой мелодии, а потому что не хочет. Лирический герой уже готов под те же провинциальные хиты лететь на Луну.

Вот оно – полное растворение. Вот оно – облагораживание (как бы по-собянински ни звучало это слово!).

Однако чувствуется, как поэт устал: от поэзии и от своего дара. Всё это до поры до времени помогало двигаться вперёд. «Упорство маньяка» (2010) – заставило весь литературный процесс обратить внимание на Караулова. «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018) и подборка в сборнике «Русские верлибры» (где были ещё тексты Юрия Смирнова и Дмитрия Данилова) – показали, что перед нами поэт такого масштаба, каких не рождалось давно.

В ранге живых классиков у нас ходят люди, рождённые в 1930-е и 1940-е годы: Евгений Рейн (р. 1935), Юнна Мориц (р. 1937), Станислав Куняев (р. 1932), Владимир Алейников (р. 1946), Юрий Кублановский (р. 1947) и т.д. Часто не столько в силу природного таланта, сколько в силу прожитого: в России надо жить долго – ну, вы понимаете… Поколение 1950-х годов, несмотря на такие имена, как Андрей Добрынин (р. 1957) или Всеволод Емелин (р. 1959), маргинализировано (но это отдельный разговор – и не про литературу, а про историю и политику).

Поколение нынешних пятидесятилетних бронзовеет прямо на наших глазах. И если, скажем, Виталий Пуханов (р. 1966) или Дмитрий Воденников (р.1968) в силу самых разных обстоятельств (эссеистика и, прости Господи, блоггерство) выскочили вперёд (так, по крайней мере, многим кажется), то Игорь Караулов (р. 1966) терпеливо добирает. И добирает исключительно поэзией. Пока его коллеги достигли определённой планки и стараются на ней удержаться, он без особой охоты стремится дальше.

Даже так: его несёт течение времени и метафизика русского пространства. В первом образе он становится тургеневским Герасимом, который «запалил в имении пожар / и привязал к себе огромный камень. / И этот камень, как воздушный шар, / понёс его и пса над облаками». Во втором образе поэт предстаёт как голубь: «Приятель, мы же голуби с тобою. / Вот для чего нам сизые крыла…» И тут можно вспомнить «Осенний крик ястреба» Бродского (последние два существительных можно подать через дефис: ястреба-Бродского): птицу уносят потоки ветра, а у Караулова птицу уносит своё целеполагание – полететь в Казань и обгадить памятник Тукаю. Не из хулиганских побуждений, не шутки ради и даже не в силу природы вещей, а в знак протеста.

Позиция вовне – эта точка, из которой Караулов предлагает посмотреть на реальность. И с одной стороны, он всё понимает о поэзии как таковой и, говоря про томик У.Х. Одена, честно признаётся:

Я уже никогда его не дочту:
поэзия всё-таки муть.
Она стоит на пути в темноту
указателем «Светлый Путь».

А с другой стороны, он продолжает, «призывая ямбическую силу», творить эту «муть» (а «муть» получается от смешения музыки и музы́ки – это чистая химия):

Помню, Брежнев ещё молодой,
а писатели старые были.
Помню, вышел один с бородой,
говорил, говорил о России.
О, Россия, ты пепел в горсти,
что поделать с тобой, неизвестно,
так что подлая рифма «прости»
тут по совести стала уместна.
О, Россия, подашь ли ты знак
хоть миганием лампочки матовой?
Помню, жив и здоров Пастернак.
Вру, не помню – но жил при Ахматовой.
Я кричал и просил молока,
а она умирала в больнице.
Кто безумствовал исподтишка,
кто мечтал о святой загранице.
А когда я увидел рассвет,
не лошадка пришла из тумана
и не ёжик, а Пестель, поэт
и какая-то Анна.

1960-е годы – заповедное оттепельное время, сменившееся временем реакции – вот тот хронотоп, из которого вышел поэт. Наверное, это многое объясняет в его характере и в его поэзии. Не случайно же этот отрывок заканчивается Давидом Самойловым, ещё одним представителем поколения, практически незамеченного между старичками Серебряного века и эстрадниками-шестидесятниками.

А ещё это очень созвучно нынешним посткрымским реалиям, когда певцы свободы и либеральной эстетики перестали восприниматься государством, а патриоты как будто встали во главу угла (но, увы, именно «как будто»). Вот он водораздел, по которому идёт Караулов: и не с теми, и рад бы с другими, но сам хронотоп не даёт возможности. Остаётся же маргинальное положение самого сильного поэта своего поколения, но поколением не признаваемого.

Впрочем, я могу ошибаться. Самое время – поговорить с самим поэтом, чтобы расставить все точки над «i».

Книга Игоря Караулова «День святого Валентина» (М.: Т8, 2021)


Интервью с Игорем Карауловым


Вопросы: Олег Демидов

– Мне показалось, что «День Святого Валентина» – самая печальная по тональности книга: чувствуется усталость от поэзии как таковой и от написания стихотворений.

– Ну, тут не столько усталость от поэзии, сколько общее понимание её тщетности.

– Тщетность от непризнанности на должном уровне или от понимания, что сегодня словом ни солнца не остановить, ни город не разрушить?

– Ни то, ни другое. Словом никогда нельзя было остановить солнце. В любом случае я далёк от мифологизации поэзии, это деятельность приятная для автора, иногда для публики, но космического значения не имеющая.

– А как же «Вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог»? Получается, для Вас стихи – это просто деятельность, от которой можно получить удовольствие? И только?

– На всякий случай лучше считать так. А там как получится.

– Насколько Ваши занятия критикой, публицистикой и прозой помогают заниматься поэзией? Или наоборот мешают?

– Думаю, они не пересекаются. Стихи всё же требуют совсем иной ритмики мысли. Я не могу написать стихи вместо статьи и наоборот.

– А если есть тема или образ, которые одинаково годятся и для статьи, и для стихов?

– Мне кажется, нет. В статьях нет места тому, что можно было бы назвать предметом поэзии.
– Институт литературных иерархий гласно или негласно существовал и будет существовать. Другое дело, что всегда находятся люди, которые не борются со сложившейся системой (потому что автоматически становятся частью этой системы), а просто выходят из этой парадигмы. Мне кажется, что Вы поступаете именно таким образом. Или я ошибаюсь?

– В принципе я знаю, что есть какая-то литературная иерархия, но я никак не могу понять своего места в ней. Поэтому она для меня, видимо, не имеет практического значения. Я просто пишу стихи. Может быть, это прокрастинация. Может, это от неспособности делать что-то более серьёзное.

– Чувствуете ли Вы себя частью поколения? Есть ли оно вообще, сложилось ли?

Я думаю, наше поколение маленькое, и так получилось, что в 1990-е все разбрелись кто куда. Мне кажется, поколенческой плеяды или обоймы из нас не вышло, но с некоторыми людьми поколения у меня хорошие отношения – с Пухановым, Кабановым, Воденниковым, Даниловым.

– Книга состоит из подборок, опубликованных в толстых журналах и на литературных порталах. Устройство одних подборок я понимаю, других не понимаю, но это нормально. «День Святого Валентина» в целом воспринимается и оставляет впечатление. Но есть ряд текстов, которые находятся уже вне контекста книги, а скорее в пространстве «золотого запаса русской словесности». Или как минимум стали программными для Вас – это «Есть в далёкой стране удивительный бар…», «На недавнем московском аукционе…» (про записную книжку Цоя), «Бенедиктов – это звучит солидно…», «Был когда-то Люк Скайуокер…», «Нельзя быть таким интровертом, Елена…», «Живёшь в лесу, читаешь Мейясу…», «Не мы такие, жизнь у нас такая…», «Напряги последний свой умишко…» Сколько раз был на Ваших выступлениях, всякий раз отмечал, что люди реагируют именно на эти тексты. Бывают ли у Вас как у автора такие пушкинские озарения, когда можно самому себе сказать «Ай, да Караулов…» и далее по тексту?

– Во всех разделах есть своя логика, я бы не сказал, что какой-то текст находится не в своём разделе. А насчёт озарения – иногда тексты, которые получили некий успех у публики, изначально казались мне удачами, иногда я воспринимал их как незначительные экспромты, иногда я их с трудом вымучивал, просто чтобы избавиться от сидящей в голове идеи стихотворения.

– В книге много музыки: и отдельной мелодики стихов (что понятно), и обращений к музыкальным композициям (что удивляет в первую очередь разнообразием обращений). Отчего это происходит? Музыка ведёт и помогает создавать стихотворение? Или пишется стихотворение и поглощает ноосферу, в которой разлита музыка?

– Я даже не обратил внимания на упоминания музыки. Вот разные напитки упоминаются очень часто. Я не так часто их пью, но, видимо, каждое такое упоминание имеет своё символическое значение. Наверное, так и с музыкой; я редко её слушаю, но в каждом таком случае есть особые личные ассоциации.