Виталий Пуханов: «Твои личные демоны не станут выть и корчиться»
Роман Шишков
В этом году вышла новая книга стихотворений современного русского поэта Виталия Пуханова. Называется она «Адалиада», что моментально отсылает читателя к «Илиаде» Гомера. По своей эпичности книга действительно схожа с древнегреческим памятником литературы, разве что место действия перенесено в иное пространство: в пружинистый девятиуровневый ад. В аннотации говорится, что «центральный цикл книги, давший ей название, посвящён бытописаниям абсурдной повседневности ада, который, конечно, оказывается очень узнаваемым». Этот узнаваемый ад и есть наша реальность, только в контексте этой книги ей подошло бы какое-нибудь определение типа «альтернативной повседневности», потому что граница между мирами стёрта, и то ли ад стал неряшливым симулякром нашего мира, то ли наш мир, превратившись в элиотовскую бесплодную землю, стал подобен будничному аду.
Твои личные демоны не станут выть и корчиться. Вы дома, депрессия – тяжелая, но излечимая болезнь. Демоны, израненные в боях за твое сердце, Станут со временем добрыми соседями.
Этот ад не похож на «традиционный» ад, слишком уж он деградировал до бытовой девятиэтажной коммуналки («Я видел ада чертежи: там не круги, там этажи»). Ближе всего этот ад оказывается к Лимбу, в котором безболезненная скорбь настигает всех живых и мёртвых, вяло бредущих из дома на работу, с работы в магазин, из магазина «с тяжелыми пакетами дешёвой вредной еды» обратно домой. И каждый не живет, но существует в собственной капсуле отчаяния. Собственно, вся книга этому и посвящена: оттенкам отчаяния.
Деревья попадают в ад И там стоят в бетонных кадках В жару, в мороз и в снегопад. Они теряются в догадках: В чём виноваты? Год назад В лесу мужик гулял с ведёрком. Поставил на деревьях крест. И осуждённый замер лес В непониманье горьком.
В книге часто встречается эта бинарная оппозиция «лес-город», в которой лес – нерукотворное – выступает в роли очищающего пространства, противопоставляя себя тем самым рукотворному «адищу города». И конечно, это отсылает нас к легендарным строкам Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Но в «Адалиаде» лес это не преддверие ада, а путь спасения:
Уж сколько умерло садов, Недовозделанных, дремучих, В водовороте городов От рук строительных рабочих. Где люди, там и смертемес Вращает созиданья бесов. Мой бедный сад, бессмертен только лес. Не уходи со мной, стань лесом.
Впрочем, у пухановского героя свой путь спасения. В этом смысле он обладает завидным осознанием собственного пути: «в бессмертие через отчаяние». Это – позиция воина. Но не все способны осознать и уж тем более перейти это поле. И тем важнее становится присутствие в современной русской поэзии подобного героя: он по-достоевски сострадает людям. И раз уж я упомянул Фёдора Михайловича, не грех вспомнить его расхожую, но так удачно иллюстрирующую мир «Адалиады» цитату: «Что есть ад? Страдание о том, что нельзя уже более любить».
В углу кроила, шила, В иглу вдевала нить. И денег накопила, Чтоб мать похоронить.
С утра шитьё и глажка. Дочь накорми, одень. Безрадостно и тяжко, Зато как у людей.
Слышите это эхо «Бедных людей»? Это же о них Пуханов и пишет. Если взять конкретный пример из Достоевского – о студенте Петре Покровском: «Он просил поднять занавес у окна и открыть ставни. Ему, верно, хотелось взглянуть в последний раз на день, на свет божий, на солнце. Я отдёрнула занавес; но начинающийся день был печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не было. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкий дождь дробил в стёкла и омывал их струями холодной, грязной воды; было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едва оспаривали дрожащий свет лампадки, затепленной перед образом. Умирающий взглянул на меня грустно-грустно и покачал головою. Через минуту он умер».
Этот Покровский – каждый из нас, не дождавшийся солнца, не успевший поверить в него, никогда его толком не видевший. И единственное, что нам остаётся – это мир, где всё заточено не для людей, но для иллюзии нормальности, ведь в аду тоже есть свои порядки.
Мы хоронили в ноябре Соседку тётю Валю. И говорили о добре, И врали, врали, врали. На общей кухне, матерясь, Посуду собирая, Она за всеми мыла грязь, Она была незлая. Она варила борщ в ведре, Она в ведре стирала. Ну что мы знали о добре, Об этом минерале?
В этих горьких строках о современной жизни маленького человека нам открывается честность поэта. Даже слои иронии (той самой, с помощью которой со временем сотрут «границу между миром живых и адом») неспособны перекрыть этого бьющего луча честности. Ведь всем уже словно бы сызмальства известно, что за иронией человек обычно прячет огромную дыру отчаяния, которая – по законам вселенной – с каждой секундой расширяется. Для пухановского героя ирония – это наросший с годами панцирь. Но этот панцирь всё ещё хранит (а, может, и защищает) милосердие, жалость к окружающим людям, таким же, как и он сам – одиноким.
Для всеобщего счастья и процветания Нужны миллионы и миллионы несчастных людей. Открывающих глаза в пять утра, обжигающих губы манной кашей с комками, Молча ожидающих автобус под дождём, Дарящих любимым расчёску и шампунь на праздник. Чтобы, когда ты проснёшься, на улице было прибрано, А в булочной ждал тёплый хлеб.
Лейтмотивы книги – утрата, постоянство горя, невозможность изменить ход событий. Лично мне вспоминаются строки музыкальной группы «Серебряная свадьба»: «Я всё помню, мне хотелось бы забыть, но я всё помню». Пуханов тоже так мог бы написать, но он работает с памятью по-другому, выстраивая подходящий ландшафт, подчёркивающий абсурдность нашего мира, на фоне которого человеческое горе становится до сжимания сердца правдоподобным.
Я изучаю розовых свиней, И горькое предпочитаю к чаю, И забываю с каждым днём сильней, А может, помню – я не различаю.
В начале статьи я упомянул «Илиаду» Гомера, но правильней было бы сказать, что «Адалиада» отсылает читателя как к «Илиаде», так и к «Одиссее»: именно этот воин-путешественник становится одним из проводников по аду, нашим Вергилием. Помните, как Одиссей (став на время Орфеем – имена, обросшие мхом легенд, корнями переплетаются друг с другом) спустился в подземное царство Аида, чтобы поговорить с умершими товарищами? В «Адалиаде» разлучённые смертью люди тоже пытаются постоянно связаться друг с другом, но посредством не жертвы, а телефона:
Умерший звонит, слышит непрерывный гудок. Он думает, что ты оставил голову и на минуту отлучился по делам. Перезвонить уже не получится. Теперь он будет дожидаться встречи.
Вообще, в «Адалиаде» столько голосов, что подобная полифоничность наталкивает на ассоциацию с другим эпосом, правда совершенно из другой сферы: с мультфильмом «Футурама». Марсиане и венерианцы, ксеноцефалы и вампиры являют читателю, скажем так, национальное многообразие этого ада. То же самое есть и в «Футураме» – утопии нашего мира, где люди, роботы и инопланетяне постулируют равенство всех живущих во Вселенной. Но то утопия, а в «Адалиаде» все живут вместе, потому что деться друг от друга некуда. И условной семье, состоящей из отца, матери, двух детей, а иногда и бабушки с дедушкой, приходится ютиться в однокомнатной квартире на окраине ада, тихо ненавидя друг друга.
Работу пытаются подбирать такую, чтобы потом в домашнем аду отдыхать. Ухаживают за парализованными, моют общественные туалеты, Стоят на разделке рыбы, воспитывают чужих, вечно орущих детей. Возвращаются поздним вечером с тяжёлыми пакетами дешевой вредной еды, Выдыхают на пороге: «Здравствуй, дом!» Свои парализованные старики, орущие дети, неприбранный санузел.
И как я начал бинарной оппозицией, так и хочу ею закончить. Все помнят известную фразу французского философа Жан-Поль Сартра «другие – это ад». Но не так хорошо помнят замечательную русскую поэтессу Наталью Горбаневскую, известную своим участием в демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. У неё есть такое стихотворение:
«Другие – это ад, рвотный порошок», – сказал известный гад, вгоняя грешных в шок. Другие – это рай, лекарство от тоски. О Господи, подай касание руки, мерцание ресниц в ответ на взгляд – и взгляд простершегося ниц: я сам свой худший ад.
Мне кажется, что Виталию Пуханову это стихотворение намного ближе, чем высказывание Сартра. И этой близостью, этим отношением к людям и себе и характеризуется сама его новая книга, которая не только и не столько про ад, как может показаться изначально.