Игорь Караулов
На фестивале «Русское лето» в Воронеже меня попросили выступить на чтениях историков с небольшим сообщением на тему «Поэзия и история». Но историки – люди обстоятельные, в регламент ни за что не укладываются, и до меня дело так и не дошло. Наверное, это было и к лучшему, ибо речь моя обещала быть сбивчивой, но одна мысль мне показалась довольно отчетливой. Я хотел сказать, что в незапамятные времена поэт был не искателем славы, а ее подателем. А искали славу у поэта, чаще всего остававшегося безымянным, другие люди – князья, племенные вожди, просто буйные головушки, своими подвигами – выигранными битвами, удачными набегами – желавшие приобрести не только богатую добычу, но и память у грядущих поколений, которые передавали бы из уст в уста звучные строки барда или рапсода.
Первым примером и образцом поэта, заслужившего славу себе самому, для нас остается Гомер или, как его когда-то называли, Омир. Но и здесь слава прославляемых несоразмерна славе прославляющего. Гомер рассказал нам множество подробностей о Троянской войне, о которой нам не говорит больше ни один источник, в то время как о самом Гомере, кроме его имени и его слепоты, нам ничего не известно, и мы не можем точно сказать, не был ли он вымышленным персонажем или собирательным образом – чистой идеей авторства, родившейся тогда, когда люди осознали, что певец тоже имеет право на имя.
Именно это древнее понимание славы имел в виду Державин в своём грустном стихотворном завещании: «А если что и остаётся чрез звуки лиры и трубы…» – то есть звуки лиры тут лишь медиум, носитель информации, а не то, что претендует – тщетно – на бессмертие само по себе.
С тех пор, как история стала писаться как таковая, отделившись от героической песни, память о людях и их деяниях перестала зависеть от фигуры поэта. Конечно, история еще позволяет себя воспевать, а ее деятели, от императора Августа до Ким Чен Ына или Гурбангулы Бердымухамедова, порой не прочь заплатить за своё прославление, но люди более не считают нужным читать поэтов, чтобы понять прошлое. Более того, если современный поэт откликается на событие «внешнего мира», будь то особо громкий теракт или катастрофа, многие скажут, что он пытается на этом «пиариться». Однако до сих пор для людей, не увлекающихся специальной литературой, главным текстом о войне 1812 года остается стихотворение Лермонтова «Бородино» – ведь его принудительно учат в школе, а до исторических книжек надо добираться самому.
Так или иначе, уже Гораций, исправно воспевая императора и его семью, выгородил в своем авторском мире участочек для «памятника себе». Много лет спустя сначала Державин, а потом и Пушкин воспроизвели этот опыт на отечественной почве. Впрочем, «нерукотворный памятник», возведенный «нашим всем», был подкреплен множеством вполне осязаемых монументов по всей стране. Обобщенный памятник Пушкину стал для русских поэтов эмблемой литературного бессмертия, а легкий флирт с Пушкиным или его скульптурным изображением – способом высказать свою тайную надежду: я смею говорить с Пушкиным, значит, я тоже присмотрел себе место в вечности. Имажинисты вешали на памятник Пушкину, тогда еще на Тверском бульваре, табличку с надписью «Я за имажинистов»; один из них, Сергей Есенин, позже обращался к нему уже в личном качестве; Маяковский с нарочитым самомнением писал: «У меня, да и у вас, в запасе вечность».
Впрочем, можно в таких делах обойтись и без Пушкина. Мариенгоф обращается к тому же Есенину с такими строками, претендующими на пророчество:
И будет два пути для поколений:
Как табуны пройдут покорно строфы
По золотым следам Мариенгофа
И там, где, оседлав, как жеребенка, месяц,
Со свистом проскакал Есенин.
И, конечно, не обойтись нам без хрестоматийных строк Марины Цветаевой:
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берёт!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
За прошедший век отношения между поэзией и книготорговлей стали ещё жестче: если стихи Цветаевой не брали читатели в магазинах, то в наше время подавляющее большинство магазинов не берёт стихи современных поэтов на реализацию, так что читатель даже лишается шанса повертеть их книги в руках и принять решение насчет покупки.
Что удивительно во всех этих пророчествах? То, что они сбылись. И у Есенина, и у Маяковского, и у Цветаевой, и даже у Мариенгофа, который только теперь по-настоящему возвращается в читательский оборот. Значит ли это, что мы имеем дело с явлением самосбывающегося пророчества и, таким образом, написание стихотворных «памятников» способствует поэтическому бессмертию? Или же перед нами «ошибка выжившего» и тех, кто ванговал себе посмертную славу не по чину, мы попросту не запомнили?
Как бы ни менялся интеллектуальный ландшафт окружающего нас общества, неизменным остается восприятие поэта как соискателя посмертной славы, как человека, который купил билет в этой лотерее. Этим ремесло поэта отличается, например, от профессии инженера. Спору нет, инженер тоже может обессмертить свое имя – появился же в Петербурге мост Бетанкура, – но работает он не ради этого. Его задача – хорошо делать своё дело, завоевать признание коллег и, желательно, заработать денег. Поэт, как правило, денег за свой труд не получает, но никакие деньги не заменили бы ему надежду на посмертие.
Эта надежда – быть на устах у потомков через пятьдесят, через сто лет, остаться в вечности хотя бы строчкой, хотя бы примечанием – кажется совершенно иррациональной и, вероятно, таковой и является, ведь тут мы вступаем в сферу, где рацио не имеет решающего слова. Я не раз, к удивлению своему, обнаруживал подобные амбиции у самых неприметных, самых непритязательных стихотворцев. Конечно, встречаются и авторы, которые трезво воспринимают свои пиитические игры как род художественной самодеятельности, просто хобби, дающее им интересный круг общения, а вовсе не как «судьбу», «миссию» или «избранничество» – но тут тоже возникает вопрос: не кокетничают ли они? По моим оценкам, число людей, пишущих стихи по-русски и уповающих на то, что именно их возьмут в будущее, исчисляется сейчас сотнями, если не тысячами.
Это упование напоминает веру в бессмертие души. Разница в том, что бессмертие в христианской традиции обещано всем душам, то есть не является дефицитным продуктом. Пусть даже кто-то попадет в ад, но райские кущи достанутся всем, кто будет хорошо себя вести, без лимита. А вот мест в истории литературы не так уж и много. Чисто статистически вероятность такого везения чрезвычайно мала. Для примера возьмем Серебряный век, прославленный как время подъема русской поэзии. Скольких поэтов Серебряного века может назвать средний современный литератор? Не думаю, что больше тридцати. А скольких он регулярно перечитывает? То-то же. А про обывателя и даже про более-менее заинтересованного читателя-нелитератора вообще говорить не стоит.
Для тех, кто не получает знаков избранничества в текущей литературной ситуации, кого не осаждают поклонники, не прославляют критики, не переводят на десятки диковинных языков и т.п., существует утешительный миф о суде потомков. Этому мифу тоже есть свой аналог в христианской теологии: Страшный Суд. Будущее рассудит по справедливости: последние станут первыми, а первыми последние.
Есть те, кто этот миф отрицает. Такой точки зрения, насколько мне известно, придерживается Дмитрий Кузьмин: нет никакого суда потомков, как мы с вами рассудим, как распределим «символический капитал», так оно и будет на все времена. Будущее делается сегодня. Впрочем, это тоже утешительный миф, только для сегодняшних «царей горы». И его нельзя назвать безосновательным. Например, когда-то я надеялся, что чудовищного советского графомана Андрея Дементьева забудут ещё при жизни, однако этого так и не произошло, а после смерти его именем была названа улица в центре Твери. На этой улице стоит не только «Дом поэзии Андрея Дементьева», но и здание гостиницы Гальяни, в которой останавливался Пушкин. Обессмертил своё имя и другой тверской стихотворец, Михаил Круг, а вот поставят ли в этом городе памятник настоящему тверскому поэту Евгению Карасёву, неизвестно.
Вернёмся к случаю непризнанного гения, уповающего на суд потомков. Чем может быть мотивирован расчет на посмертную переоценку? Самыми разными факторами, иной раз противоречащими друг другу. Например, автор, считающий себя новатором, может надеяться на то, что потомки окажутся более продвинутыми, чем современники, и оценят то новое и непривычное, что он внес в поэзию. В самом деле, разве не умерли непризнанными Хлебников, Хармс, Мандельштам? Напротив, автор-традиционалист, верный «классической просодии», рассчитывает, что река времени смоет пену, шелуху и накипь, всех этих крикливых эстрадников и напористых спекулянтов, оставив лишь истинные, долговечные ценности, созданные рукой взыскательного мастера. Определённые надежды аутсайдеров могут быть связаны и с тем, что в посмертии будут нивелированы внелитературные преимущества, которыми пользуются конкуренты; всем же известно, что одни литераторы раскрутились благодаря своей организационной работе, других продвигают влиятельные друзья, любовники/любовницы и т.п. Наконец, есть поэты повышенной конфликтности, которые надеются, что после смерти их дурной характер забудется, а вот их блистательные вирши засияют неумирающим светом. Более того, иной раз они как будто бы специально педалируют свой «нонконформизм», чтобы добиться утешительной ясности: если меня и не хотят признавать, то только из-за моего стремления всегда говорить правду, а вот был бы я пай-мальчиком, давно бы премии на дом носили. Самым ярким примером такой «стратегии» можно считать талантливого поэта Дмитрия Мельникова.
У нынешней эпохи есть две новости для тех, кто задумывается о своей посмертной авторской судьбе – хорошая и плохая. Хорошая состоит в том, что в техническом смысле массовое литературное бессмертие уже достигнуто. Развитие электронных изданий привело к тому, что феномен непубликуемых текстов просто исчез. Уже никто не может пожаловаться: «меня не печатают». Не печатает «Новый мир» – можно пойти в какую-нибудь «Эмигрантскую лиру». Не нашлось места и там – поможет один из сетевых литературных порталов. В конце концов, старые добрые «Стихи.ру» – тоже публикация. При этом Google не только сохраняет всё, но и всё уравнивает. Положим, литературного ресурса, на котором я в 2000 году впервые опубликовался в Сети, уже нет в природе, но архив «Журнального зала» уже пережил переезд с сайта на сайт и можно условно считать, что он будет храниться в течение неограниченного срока. А значит, у автора есть теоретическая надежда, что заинтересоваться его творчеством могут в любой будущий момент времени, так что никто никуда не опаздывает.
Но есть и плохая новость. Мы находимся на пороге столь радикального цивилизационного перехода, что прежние формы коммуникации, включая как «традиционные» стихи, так и «новаторские», в какой-то момент могут оказаться совершенно неактуальными, так что сложно даже прогнозировать, какие именно тексты, по каким критериям и в каком качестве будут взяты в это невероятное будущее. Поэтому на всякий случай лучше на поэтическое бессмертие вообще не рассчитывать. Разве недостаточно получать удовольствие от искусного складывания слов и радоваться этому бесполезному дару?