Ольга Балла-Гертман
Да что там, само название романа — и то аллюзия, прозрачнейшая: на «Генерала и его армию» Владимова. И, разумеется, неспроста: выполняя, в некотором смысле, ту же задачу, что и роман-прототип (более эти книги ни в чём не сходны), — осмысления человеческих обстоятельств советского времени, — Кибиров смещает основной фокус внимания с исторических обстоятельств (которых здесь, однако, очень много, — и тем не менее) на частную жизнь, в которой его герою — пусть несопоставимым с героем Владимова образом — достанется самое для него трудное.
И не только потому, что генерал-майору Василию Ивановичу Бочажку, артиллеристу, волею биографических обстоятельств так и не случилось участвовать в военных действиях, хотя он всю жизнь к этому готовился и ради этого, по существу, жил (и таким образом вся его, честно и правильно прожитая, жизнь оказалась в некотором смысле как бы и перечёркнутой). А потому, что в отношениях с родными и любимыми им людьми всё оказалось стократ неоднозначнее, чем на войне, где по большому счёту понятно, кто враг и что в связи с этим делать. И тем ещё неоднозначнее и труднее, что генерал-майор Бочажок, по авторскому замыслу, — хороший, очень честный и страстно верящий в собственные ценности человек. Разве что очень сильно ограниченный теми условиями, в которых ему случилось вырасти, да ещё отсутствием хорошего, проясняющего ум образования.
Нарочитое ёрничество Кибирова-романиста поначалу вызывает даже некоторое раздражение, — пока не начнёшь понимать, что вся эта невротическая многоречивость напрямую связана с предельной серьёзностью затронутых повествованием проблем и тем, что ему и самому далеко не всё в связи с ними ясно. Тем веселее играет, тем виртуознее забавляется автор, чем о более горьких и трудных вопросах идёт речь в этой, знаете ли, книге его жизни.
В том, что это — именно книга жизни Кибирова, сомневаться не приходится и по мере продвижения к концу романа становится всё яснее и яснее. И не только потому, что он писал её целых пять лет.
Вопросы эти в случае романа и его романиста ни в малейшей степени не отвлечённые, а те, что автор чувствует обращёнными лично к себе. Поэтому ищет на них ответы в том, что к нему ближе всего — в памяти и историческом опыте собственной семьи, во времени и месте, на которые пришлась его единственная юность. Через понимание лично прожитого времени, неотделимое от окончательного прощания с ним.
Свою биографическую память автор распределил в первую очередь между Стёпкой, младшим братом главной героини, дочери Бочажка Анечки, и поэтом К.К., отцом её сына, — передав первому множество своих личных черт заодно с обстоятельствами взросления (вроде, например, игры в ансамбле на бас-гитаре — кажется, даже само название ансамбла «Альтаир» герою уступил), уточнив, впрочем: «Стёпка намного лучше и немного глупее меня в его возрасте», второму — собственные ранние стихи (чтобы, надо думать, прочитать их совсем извне, уже никак с ними и их автором не отождествляясь) и даже имя (в молодости он подписывался псевдонимом «Кирилл Кибиров», от которого позже осталась одна фамилия), а часть биографических — и довольно, кстати, существенную — передал и самой Анечке: и время рождения (кибировский альтер эго Стёпка моложе автора), и место его (подобно автору, Анечка родилась на Украине, где тогда служил её — и Тимура Юрьевича — отец), и диссидентство, и заворожённость Ахматовой по аналогии с собственной его юношеской заворожённостью Блоком («Почти десять лет, — признавался автор в одном из интервью, — Блок был моим абсолютным кумиром»). Вообще же у Анечки определённо много общего со старшей кибировской сестрой Сашей, имевшей на брата большое влияние. «Вот у мамы моей, — рассказывал автор в интервью Михаилу Визелю, — с Травиатой Захаровной [женой генерала. – О.Б.-Г.] много сходного — она тоже и красавица, и мастерица, и осетинка, и в Нальчике жила».
Главному же герою, Василию Ивановичу Бочажку, он передал некоторые черты собственного отца, Юрия Кирилловича Запоева, в основном, надо думать, внешние, биографические («…мой покойный папа, — объяснял он Визелю, — нисколько не похож на заглавного героя, в некотором смысле является его антиподом»). Вообще-то он всегда рад заметить разность между Бочажком и Юрием Кирилловичем, но не иначе как сопоставляя их: «Бочажок, в отличие от моего папы, дружил с физкультурой и спортом, отдельно занимался гимнастикой и боксом и на третьем году обучения стал чемпионом военного округа в легком весе». Это люди одной среды. Быт и нравы военных городков, описанные в романе, автор знает на собственном опыте, — в детстве сам живал в таких с родителями (в частности, как и семья Бочажков, — в посёлке Тикси на Крайнем Севере). Отца он тоже рассматривает в двойном зеркале: с одной стороны, во многом передоверив его жизнь Бочажку, с другой — включая в текст большие фрагменты из подлинных дневников политрука Запоева, указывая их авторство.
Это тот самый случай, когда яснее ясного, что в объективности есть нечто нечеловеческое. По счастью, Кибиров и не пытается быть объективным. Он пристрастен, и пристрастен открыто. Он любуется своим героем — прекрасно отдавая себе отчёт во всех уязвимых сторонах его натуры. Сентиментальность (которую он старательно, но, впрочем, не слишком успешно маскирует иронией) и критичность, дистанцирование и любовь борются в его тексте друг с другом — и, кажется, я даже знаю, кто побеждает… хотя даётся это им — сентиментальности и любви — с немалым трудом.
Кибирова, конечно, занимает советский человек как разновидность человека вообще. Разновидность особенная — и всё-таки, внутри всех особенностей, со всеми искажениями, которые накладывал советский опыт — в своей глубине совершенно общечеловеческая. Поэтому роман не какой-нибудь, а именно исторический. Это антропология советского человека — по преимуществу лирическая и субъективная, но всё же антропология.
Задачи же понимания, анализа, внятного и честного отчёта себе и современникам в прожитом тем более трудны, что автор наряду с ними поставил перед собой — по собственному признанию — ещё одну (кажется, близкую к невыполнимой): создать идеального героя.
Задачи романа, таким образом, принципиально шире мемуарных, а «семейная сага» (как книгу называли уже не раз), при всей важности для автора стремления выговорить, осмыслить да и попросту заново прожить таким образом семейное и личное прошлое, — всего лишь инструмент для понимания самых главных проблем. В качестве такового «семейная сага» с её типичными сюжетами: разные ценности и жизненные стили у разных поколений, неразделимость обиды и привязанности, бунта детей и взаимной их с родителями любви — выбрана, думается, потому, что на материале собственной семьи те проблемы, о которых мы вот-вот скажем, — чувствуются острее всего. Да ещё, может быть, потому, что в таких сюжетах есть что-то всевременное.
Конечно, он решает личные задачи, — но такого масштаба, что их невозможно не назвать общечеловеческими. В значительной, думается, мере для Кибирова это вопрос оправдания жизни его родителей, прежде всего отца, сложным зеркалом которого и задуман генерал Бочажок. Это он — задуманный идеальный герой.
«— О как вы запели, Тимур Юрьевич! — А что такое? — Что же, выходит, у вас советский генерал — положительный герой? — А где ж я вам антисоветских-то генералов возьму?!»
Как возможно, возможно ли вообще быть хорошим, настоящим человеком внутри советского опыта, будучи созданным из его вещества со всеми советскими ограниченностями, со всей советской ложью, искренне воспринятой как правда? Это старается понять автор, придумывая своего генерала Бочажка. Но для христианина Кибирова этот вопрос (как возможно быть хорошим человеком…) — не только о человеческом качестве и даже не главным образом о нём. Тут глубже: возможны ли христианские добродетели для неверующего в безбожной среде, как и в какой мере они осуществимы.
Идеальный герой в безбожное, сатанинское время? Именно. «Генерал и его семья» — акт христианского мышления о жизни в постхристианскую эпоху, о возможных принципах этой жизни, о ценностях, лежащих в основе поведения людей в ситуации, когда те — просто силой обстоятельств своего воспитания — отрезаны от Источника всяких ценностей и не ведают о Его существовании. О возможности быть в это время праведником — нет, ещё резче, ещё парадоксальнее: о возможности — именно в собственных глазах глубоко верующего автора — существования праведника-безбожника. Да ещё коммуниста. Да ещё и генерал-майора.