Игорь Караулов
В фильме «Бёрдмэн», который некогда обещал стать культовым, но со временем несправедливо подзабылся, есть яркий персонаж – театральная критикесса, неумолимая и неподкупная, одно слово которой способно решить судьбу премьеры: провал или триумф. Наверное, всякий, кто мыслит себя критиком, хотел бы быть столь же влиятельным, как эта дама. Написал о книге – и люди тут же побежали её читать. Похвалил автора – и наутро он проснулся знаменитым.
На современную ситуацию в русской литературе этот идеал никак не натягивается; времена Белинского, Добролюбова и Писарева, «властителей дум» из наших школьных учебников, давно позади. Если говорить о критике прозы, о критике большой премиальной литературы, то все сразу назовут имя Галины Юзефович. Напряжение вокруг этой фигуры столь велико, что ее и саму периодически «критикуют» всяческие злые люди, так называемые «хейтеры», такие как Александр Кузьменков и Вадим Чекунов. Но в реальности Юзефович – не столько независимый арбитр художественного вкуса, сколько оракул коммерческих решений, принимаемых определенным издательством. В самом деле, многие ли помнят, чтó именно она говорила о той книге или о другой? Главное же не в том, насколько точен и обоснован её анализ, а в том, что ее похвала, какими бы словами она ни была выражена, безошибочно предвещает книге будущие тиражи и грядущие престижные премии.
Что же касается поэтической критики, то в ней невозможен даже авторитет такого рода, как Галина Юзефович. Понятно, почему это так. Премии в поэтическом цеху, как правило, победнее, а о тиражах вообще лучше не говорить: хоть соловьем залейся, а с базара ни Веденяпина, ни Гронаса, ни Айзенберга не понесут. И напротив, можно сколько угодно ругать в печати Ах Астахову или Солу Монову, но это никак не помешает им собирать залы. Ничего удивительного, ведь критика поэзии публикуется ровно в тех же узкоцеховых изданиях, что и стихотворные подборки. Аудиторию этих изданий в основном составляют люди, которых не требуется вводить в контекст, при этом критика стихов оказывается в ещё худшем положении, чем сами стихи. В самом деле, стихи коллег современный поэт ещё более-менее читает – надо же в очередной раз убедиться, что «всё-таки я не так плохо пишу, как этот мытарь», – а вот зачем ему читать рецензии на чужие творения, не всегда понятно.
Хотя один из возможных мотивов чтения критики – посмотреть, как же эта самая критика сегодня делается и какие ходы, приемы, интонации носят в этом сезоне, ведь сегодня ты – предмет чьего-то отзыва, а завтра – автор рецензии, предисловия или даже обзорной статьи. Критика не вчера стала делом поэтов: журнальные и книжные новинки не гнушались обозревать и Гиппиус, и Брюсов, и Блок. Но на сегодняшний день в ряду критиков поэзии заметнее и активнее всего именно те авторы, которые сами получили признание как поэты. Можно назвать Данилу Давыдова, Андрея Пермякова, Евгения Абдуллаева, Наталию Черных, Льва Оборина. А вот критики, не публикующие своих стихов, такие как Эмиль Сокольский или Ольга Балла, встречаются реже.
При такой интенсивности цехового самообслуживания, когда поэт, за год не написавший ни одной рецензии на коллегу, выглядит как лентяй и эгоист, поразительно, что недостаточность, нехватка поэтической критики и в целом компетентного и заинтересованного разговора о стихах остро переживается цехом. Об этом пишут статьи в критических рубриках журналов, этому посвящают круглые столы. Это интимное переживание достигло столь высокого градуса, что даже смогло воплотиться в реальные действия. В прошлом году появилась уральская премия «Неистовый Виссарион», открытая для авторов, пишущих о стихах. Хорошие деньги за работы о стихах обещает премия «Поэзия». Не первый год существует премия «Московский наблюдатель», которая в основном рассматривает отзывы на поэтические мероприятия, но и они тоже своего рода критика. В Вологде уже три года существует конкурс для критиков под названием «Эхо». Новый сайт «Формаслов» уделяет критическому сопровождению публикаций особое внимание. В том же направлении мощно работает Telegram-канал «Метажурнал», организатор которого Евгений Никитин проводит чёткую и радикальную линию: стихотворение нельзя считать состоявшимся, если о нем никто ничего не сказал.
Но куда нас ведет тотальное нагнетание разговора о стихах, не выходящее за пределы того же самого узкого круга? Открывает ли оно нам тучные пажити новой, невиданной медийности? Или, напротив, возвращает нас в атмосферу советских ЛИТО и творческих семинаров с регулярным «обсуждением товарища»? Мы давно уже усвоили, кто напрямую из Маклюэна, а кто через третьи руки, что the media is the message. В данном случае среда обсуждения формирует его содержание, причем порой самым причудливым образом. Новые виртуальные ЛИТО могут напоминать как деревенские посиделки с семками, так и катакомбы первых христиан.
Вот пример разговора о стихах из упомянутого «Метажурнала»: «Тексты <…> примечательны беспардонной интерференцией квир-дискурса – в рафинированных, кричащих и демонстративных формах – в (пост) колониальную реальность современной России с её тотальной эксклюзивностью, перманентно конструирующей Другого из уязвимых субъектов». Ещё в ту же лузу (но от другого рецензента и про другие тексты): «Именно пересечение буддийско-тенгрианских мотивов и семантической и синтаксической неоднозначности создают особую постколониальную и деколониальную интенцию поэтики <…>, не приводящую, что важно, к самоэкзотизации». Этот удивительный язык приводит, однако, к «самоэкзотизации» того сообщества, которое им пользуется и члены которого, видимо, стараются перещеголять друг друга в деколонизации поэтических интенций.
Можно, впрочем, писать совсем иную критику, диаметрально противоположную по знаку, но идентичную, так сказать, по модулю тихого эскапизма: «Так остро чувствует идиллию в природе, в обыденности лишь тот, кто держит в уме всяческую невыносимость, которой полно в этом мире. И не устраняется от жестокости мира, а помнит о ней ежесекундно. Потому и пишет о гармонии, которая в нем тоже есть и дает возможность дышать». Перед нами языки разных птиц, но птичьим языком можно назвать и то, и другое.
Речь, впрочем, сейчас не о том, какой язык критики лучше. Наверное, всем бы хотелось, чтобы критика была разнообразной – как и её предмет. Речь об адресате критики, в роли которого по большей части выступает сам автор. Но и автору-то – зачем надобна критика? Мы уже упоминали, что критические отзывы никак не влияют на продажи поэтических книжек – даже тогда, когда они по устоявшейся моде, больше напоминающей карго-культ, помещаются на обложке. Для того, чтобы критическая статья создавала автору репутацию пусть не в обществе, но хотя бы в своем цеху, она должна быть как минимум прочитана, а ее автор должен быть объективно признаваемым авторитетом – а между прочим, стоит заметить, что современные «живые классики», как правило, довольно скупы на похвалы и никого благословлять не торопятся, не говоря уже о том, что и в гроб сходить не очень хотят.
В ситуации классического ЛИТО автору вменяется интерес к «литературной учебе»; предполагается, что стихотворец должен смиренно выслушать критику и учесть её в своей дальнейшей работе. Но «критика» такого рода выделилась в самостоятельное направление, причем коммерческое (всевозможные «школы хорошего текста»), а вот журнальная рецензия или краткий отзыв об авторе в проблемной или тематической статье уже никем не воспринимается как руководство к действию, хотя иногда поэт вежливо благодарит рецензента, якобы увидевшего в его стихах нечто важное, о чем сам автор и не догадывался.
Поэт, тем не менее, алчет рецензий. Поэт тревожится: уже три месяца как вышла книжка, а ни одной рецензии ещё нет. Поэт кичится: ещё книжка в магазины не поступила, а вот уже она, первая рецензия. Поэт сравнивает: вот на меня написали пять рецензий, а на Пупкина всего три. На что это похоже? На знамение. Иисус Христос говорил: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет». Ну вот и поэты – часть этого рода. В изоляции от компетентного и заинтересованного читателя поэтам приходится гадать о своей значимости, о своей посмертной судьбе то ли по полету птиц, то ли по внутренностям животных, то ли по иным знамениям, посылаемым небом.
Скажем, книга стихов в наши дни чаще всего выпускается автором для самого себя: «подвести черту под этапом творчества». А если она издана не за свой счёт, то это уже знамение: раз посторонние люди вложили деньги в меня (а не в Пупкина), значит, я чего-то стою. То же и с презентацией свежевыпущенной книги: пришло ли пятнадцать человек, или двадцать пять, или пятьдесят – это очень важно для автора, хотя и то, и другое, и третье не есть аншлаг; не менее важно, кто именно пришёл: из уст в уста передаются легенды о том, как на вечере такого-то видели настоящего «простого читателя». Причем смысл такого публичного выступления совсем не в том, чтобы поэт проникновенно прочитал стихи, а публика получила удовольствие. Смысл тут предельно ритуализирован, редуцирован до голого знака, призванного сказать нечто о присутствии поэта в мире.
Столь же символическое значение имеют и внутрицеховые критические отзывы: неважно, о чем именно написал критик, важно, что он написал о тебе (а не о Пупкине). Это не он, это вселенная написала, подала тебе чаемый сигнал. Коллекция таких символов, отделенных от смысла, именуется в нашем обиходе символическим капиталом – прости, Бурдье!
Это вышелушивание смысла типовых телодвижений литературной жизни приводит к парадоксу: наиболее ценимыми становятся те знамения, которые исходят из внелитературной среды. Скажем, стихи Александра Кабанова хвалит Андрей Макаревич, а на выступления Амарсаны Улзытуева ходит Юрий Норштейн. Кому-то приходят письма от незнакомых читателей; кого-то неожиданно узнали на улице: видели вас мельком по телевизору. Знамения подобного рода могут оказаться более значимыми, более вдохновляющими, чем оценки литературных «профессионалов» или даже какие-нибудь второстепенные премии без денежного содержания.
Таким образом, бесконечное умножение тех критических текстов, которые пишутся сейчас, и их публикация в тех изданиях, в которых они сейчас публикуется – или в новых изданиях аналогичного рода – не решают проблему критики точно так же, как употребление пепси-колы или кока-колы не решает проблему жажды. Литературный критик, каким он должен быть – это не обслуживающий персонал литературных групп, а мыслитель и публицист. Ему неинтересно говорить с цехом о проблемах цеха. Ему интересно говорить с обществом о проблемах общества, используя художественные тексты как лабораторный материал – пример, иллюстрацию или модель. Как меняется общество, как эти изменения отражаются в литературе, какие можно сделать прогнозы, если положиться на провидческий дар поэтов…
Всего этого мы практически не видим в современной критике поэзии. А результат таков, что серьезные СМИ, рассчитанные на общество в целом, за редкими исключениями не желают видеть на своих страницах или экранах ни размышления о современной поэзии, ни те стихи, которых эти размышления касаются.
Эта ситуация исправима, но сам критико-поэтический цех, вероятно, не очень хотел бы её исправления. Ведь в этом случае в центре внимания, чего доброго, оказались бы совсем другие, непривычные имена.