Мария Ватутина
Для меня поэзия в первую очередь –
нежность и боль, возможность
разговаривать с миром на языке
сострадания и восторженного удивления.
Проще – это смех и слёзы, горчайшее счастье.
Геннадий Русаков
Главный редактор журнала о поэзии «Prosōdia» Владимир Козлов писал в 2017 году (№ 6) в статье о Геннадии Русакове, что за год с момента выхода его книги не вышло ни одной рецензии. Волна интереса к поэту пришлась, по словам В. Козлова, на 2004 год, когда была опубликована книга «Разговоры с богом». Я помню этот период, книга Геннадия Русакова была, можно сказать, отчаянной, поскольку написана была в состоянии большой и горькой потери. Эта книга была оценена по достоинству, поскольку поэту удалось, не дистанцируясь от собственной боли, связанной с утратой любимого человека, написать талантливые стихи. А впрочем, это и были не стихи, а разговоры с Богом, непростые, жёсткие, мужские разговоры. Только сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что и мне довелось пройти этот путь и – написать свою книгу боли. Но в отличие от Геннадия Александровича, я считаю свой разговор с Богом откровением, которое можно поведать только близким. Поэтому моя книга подарена лишь немногим людям. Но это лишь подчёркивает, что личный поэтический выплеск, и литературные произведения, созданные на фоне трагедии – это очень разные вещи.
Как раз в то время, точнее – в конце 2006 года мы с товарищами по перу решили организовать поэтический фестиваль в Удмуртии. Во главе этой затеи встал замечательный поэт, живущий в Удмуртии, Андрей Баранов, который тогда использовал литературный псевдоним Глеб Бардодым. Поездки на фестивали тогда были очень весёлыми, тёплыми, дружественными. У меня сохранилась видеозапись, как из высокого тамбура вагона в снежную пургу спускаются на землю, словно божественные создания, Михаил Бутов, Ольга Ермолаева, Николай Филимонов, Александр Кабанов, Олег Хлебников, Павел Крючков и, наконец, лауреат Малой премии А. Григорьева и премии «Московский счет» Геннадий Русаков, тогда, пожалуй, самый старший среди нас.
Большой русский поэт Геннадий Александрович Русаков родился 15 августа 1938 года, и в 2006 году ему было 68 лет. Он показался мне очень скромным, словно старался быть незаметным, не спрошенным, что ли. Хотя на писательских вечеринках он немного разговорился, даже, кажется, рассказывал о себе и своей судьбе.
А судьба у него сложилась странная, непредвиденная. Родился Геннадий Русаков в казачьих местах, под Воронежем. Его родное село – Новогольское (Новогальское), это большая станица.
Другие его предки из Тамбовской губернии, и он, детдомовский и «Суворовский», знает не только всю генеалогию, но даже характерные внешние черты и род занятий родственников. А занимались его предки по мужской линии все больше службой в церкви, кто был дьяконом, кто окончил духовную семинарию, хоть и учительствовал впоследствии, кто был церковным регентом. В роду много учителей. То есть поэт из духовенства и из сельской интеллигенции.
Мама, которую Геннадий Александрович помнит, тоже стала учительницей. В Новогольском она преподавала, там родился и будущий поэт. Вскоре отец получает направление в Куйбышев. Однако Геннадий рано потерял родителей. Начинается война. Мама умирает от тяжелой болезни. По рассказам бабушки она надорвалась на работе, а бабушка стала опекуном, поскольку отца тоже уже не было в живых, он погибает на фронте в 1943 году под Ленинградом в звании политрука роты автоматчиков.
Геннадий оставался с бабушкой, но с голодом семья не справилась, бабушка решила отдать внука в детдом. Геннадий оттуда бежал, попадал в детприёмники, целый год беспризорничал на железной дороге от Борисоглебска до Рязани, бабушка периодически забирала из детдомов, куда его определяли после поимки.
В 1950 году нашелся выход: они с бабушкой написали письмо Сталину с просьбой определить Геннадия в суворовское училище, ответ поступил незамедлительно. Геннадий был без экзаменов принят в Куйбышевское суворовское военное училище, где провёл восемь лет. Это помогло выжить, стать человеком. По окончании пошёл учиться на газетное отделение в Военно-политическое училище во Львове.
После первого курса училища Русаков поступил в Литинститут на поэтический семинар Льва Ошанина.
В Литинституте он встретился со своей будущей супругой Людмилой Копыловой, которая училась на переводческом. Они были вместе тридцать лет. Но и в литинституте Русаков не нашел себя, и вновь перешёл – теперь на второй курс переводческого факультета Иняза имени Мориса Тореза. Очевидно, иностранные языки оказались призванием, поскольку и дальше Геннадий Александрович стал углублять полученные знания, окончил Курсы переводчиков ООН при Инязе.
Слушая его рассказы, я ловила себя на том, что у нас есть странные жизненные пересечения. Из соседнего с Новогольским села предки моего сына, а отец мой тоже учился в Суворовском училище и, в общем-то, по той же причине – сиротство и бедность. Ну, учеба в Литературном институте, не такое уж удивительное совпадение. Хотя первым, кто благословил меня поступать в Литературный институт, прочитав мою подборку, был именно Лев Иванович Ошанин.
Многое в образе этого поэта располагало к нему и без всяких жизненных совпадений. Он был тогда похож на мирного инопланетянина, попавшего в доброжелательную, но всё же совершенно незнакомую среду. Или даже не инопланетянина, а человека, отсутствующего на планете и конкретно в кругу литераторов долгое время.
Оказалось, что, окончив Первый Московский педагогический институт иностранных языков, Русаков к моменту нашей поездки в Удмуртию очень много лет жил за границей. Точнее не жил – изначально он туда переехал не жить, а работать переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке. Позже служба привела его в Комитет за европейскую безопасность в Москве, в МИД СССР. Конечно, взрослая и профессиональная жизнь Русакова сложилась за границей, там был его дом. Сам он ушёл на пенсию в ранге Советника МИДа. У него есть дочь и внук.
Но вернёмся к поэзии. Уже семнадцатилетним поэт Русаков печатается в журналах. А рецензию на его вторую книгу написал сам Арсений Тарковский.
В наши дни у Русакова-поэта сложился двойной статус: его признают и уважают как большого замечательного поэта коллеги по цеху, и мало кто о нем знает за узким кругом литераторов и ценителей поэзии. Вокруг имени Русакова нет даже намёка на широкую известность. Это можно объяснить его отсутствием в информационном поле. У него нет активных страниц в соцсетях, хотя есть сайт, он мало ездит на литературные фестивали, и вообще изредка проводит творческие вечера в Москве. При этом, мне кажется, что он знает цену своему творчеству, но не гонится за писательской славой. Этот тот случай, когда время само всё рассудит.
Несмотря на сетования того же Владимира Козлова, рецензии на его книги и исследования поэтики Геннадия Русакова, конечно, есть. Такой глубокой вдумчивой рецензией является как раз упоминаемая выше статья самого Владимира в журнале «Prosōdia». Поэтому у меня здесь нет задачи углубиться в рассуждения о поэзии Геннадия Александровича. Скорее это биографический очерк, тем более что Русаков очень похож на собственные стихи: он герметичен, лаконичен во времени и пространстве, скромен в собственных амбициях, но от него исходит необычайная, глубинная, какая-то казачья сила и достоинство. Несмотря на десятки лет, проведённых им за границей, он совершенно точно может представлять русскую поэзию и русского человека вообще.
Хорошо об этом сказал Кирилл Владимирович Ковальджи («Знамя», №12, 2009): «Геннадий Русаков по-своему феноменален. Послевоенный беспризорник, детдомовец, шпана становится полиглотом, синхронным переводчиком в ООН, поэтом, который по сей день в основном живёт и работает в Нью-Йорке. Это интересно отметить потому, что его английский, французский, итальянский языки никак не оказали своего воздействия на его сугубо русскую поэзию (я сейчас не касаюсь работы Русакова в области поэтических переводов), а его длительное пребывание в США тоже никак решительно не повлияло на его поэтическое восприятие мира и на его менталитет». И далее: «К сожалению, авторов, которым даны ещё такие ровные интонации и ёмкий, живой, “обыкновенный” русский, именно русский, язык, – сейчас не много».
Может быть, оттого всё время замечаешь пересечения и совпадения с судьбой Геннадия Русакова, что он в своих стихах кажется близким и знакомым мне как читателю. Не то, чтобы он писал просто, отнюдь. Строфа Русакова с длиннотами, с двойным дном, с большим трагическим зарядом, его строка тягучая, как смола, и универсальная, как колесо. Но при этом слышишь человеческий голос, повествующий о личном и общем одновременно, и безусловно рождающий сопереживание. И ещё – стихи Русакова написаны под его голос и манеру чтения. Бывает так, что, читая бумажный вариант, ты можешь, как угодно, интонационно интерпретировать текст. Русаков читает так, словно медленно едет на телеге, не глядя по сторонам. И другого варианта чтения этих стихов нет. Он почти не интонирует, он ровно произносит стопу за стопой, и при этом доносит до слушателя каждый звук и смысл каждого стиха. И на бумаге – эти стихи нерасторопные и равномерные. Сила в другом. Сила, наоборот, в сдерживании страсти, горя, восторга. Она, эта сила, созидающая штука. Потому что это она рождает – не пену слов, не феерию «новой искренности», а работу языка, поэтическое напряжение внутри столбца, общую плотную картину смыслов.
Владимир Козлов отмечает монотонность эволюции поэта Геннадия Русакова: «Русаков-поэт бьёт в одну точку, звучит на трёх нотах. <…> Это в Русакове надо почувствовать, потому что от поэтов часто принято требовать разнообразия форм, а тут поэт может дать только глубину погружения». С ним соглашается Эмиль Сокольский в своей рецензии на книгу «Дни» в журнале «Дети Ра» (№8, 2017), и также приходит к выводу: «Такое творчество «лежит в другой плоскости – там, где разговоры о падениях и взлётах, о повышении мастерства не имеют смысла. Бессмысленно упрекать Эредиа, доведшего сонет до совершенства, в отсутствии творческого роста, в отказе от расширения средств поэтической выразительности. Бессмысленно просить неповторимого, невозможного для копирования Геннадия Русакова “выйти на новый уровень”».
В заключении, я хотела бы высказать предположение, что необязательно, говоря о поэзии Геннадия Русакова, говорить о пережитой им трагедии или трагедиях, как об основном импульсе для создания большой части его стихотворений. Русаков мастер такого уровня, когда личное – это лишь топливо, подбрасываемое в топку, а результат выходит совершенно отдельный от личного и становится литературой, обогревающей квартал, где живут читатели его поэзии. Здесь не прямая и двусторонняя зависимость, не линейная причинно-следственная связь. Думается, будь у Русакова абсолютно благополучная ровная жизнь, он всё равно был бы серьёзным и особенным поэтом высочайшего уровня, потому что дело не в опыте тела, а в опыте духа. А этот опыт даётся немногим, не говоря уж о способности превращать его в идеальную форму хранения – в поэзию.